Лоис Крайслер - Тропами карибу

Однако нам приходилось наблюдать, как собак по нескольку дней держали без воды, и это, на наш взгляд, было слишком. Их не пускали к воде до тех пор, пока уже никакими побоями нельзя было заставить их не выть. Мы не встречали эскимосов, которые были бы добры к своим собакам. Повсюду на побережье Берингова моря мы видели летом обессилевших, полумертвых от голода собак. Раз они не работают, зачем их кормить? «Мы хорошо обращаемся с ними, — заявил нам один владелец собак. — Мы даем им пить». Тутч повезло: ее кормили, потому что летом она работала в качестве вьючной собаки.

Должно быть, эскимосов спасает от угрызений совести удобное соображение: все предметы, даже неодушевленные, имеют душу, только не собаки. У собак души нет.

Запретнее всех запретов для собаки— раба — мясо. Случалось, мы перехватывали взгляд, который Тутч бросала на подвешенное мясо, и от одного этого она впадала в страшное замешательство. Уже сама мысль о мясе казалась ей не менее греховной, чем проступок. Крис ходил с братьями Ахгук за первым убитым оленем, чтобы доставить его к палатке, и потом рассказывал:

— Я был так наивен: посоветовал им привязать собак в стороне и вызвался помочь дотащить тушу до саней. Они ответили: «Нет, нет, мы подъедем прямо к оленю». Можешь себе представить мое удивление! Они подогнали собак прямо к оленю, поставили сани рядом и завернули собак вокруг его головы.

Собаки даже и не взглянули на него.

Когда сани заменили вьюками, оседланные собаки ложились вокруг туши и ждали, пока каждую нагрузят двадцатью — тридцатью фунтами сырого мяса, которое нужно было отвезти к палатке; при этом они даже не глядели на тушу.

Компенсацией за все собаке— рабу служит честолюбие. Прежде всего это относится к вожакам. В Анактувук-Пасс насчитывалось около двухсот весьма воинственных псов, и все же Тутч, действуя где силой, где запугиванием, сумела пробиться к месту вожака стаи, в которой каждая из собак была больше ее самой. С собаками она держала себя деспотически, с людьми подобострастно, но иногда, если только она могла позволить себе такое, своенравно. Она была единственной собакой, к которой я испытывала двойственное чувство — нежность и иногда негодующую вражду, словно имела дело с себе равным. Тутч очень заботилась о поддержании своего престижа и проявляла прямо-таки трогательную решимость, когда надо было «спасти лицо».

Никогда раньше эта маленькая, решительная собака не переживала такой крутой перемены в своей судьбе, и всем своим существом она стремилась остаться самой собою. До сих пор она сознавала себя лишь собакой, пользующейся авторитетом и во всем угождающей хозяину. Уверенная в нашей поддержке, она ощеривалась на Леди. Мы одергивали ее. Она через силу «улыбалась» и с недоумением смотрела на нас. Разумно ли это? Как это понять?

Между Леди и собакой шла холодная война. Леди жаждала превратить ее в горячую. Быть может, она помнила, как свирепо преследовала ее Тутч? Леди стояла у собаки над душой. Тутч припадала к земле с таким видом, будто поглощена чем— то более важным и далеким, спасала лицо, а то и жизнь тем, что не отрываясь важно всматривалась в какой-нибудь отдаленный предмет.

Невозможно себе представить, чтобы человек или какое-либо другое животное могли вести себя более вызывающе, чем Леди. Она так и норовила спровоцировать Тутч на неосторожное движение. Ее хвост при этом вытягивался горизонтально, как палка, и мы сбивали его вниз хворостиной, полагая, что и ее настроение послушно последует за ним.

— Леди словно подменили, — с удивлением заметил Крис.

Волки страшно ревнивы. Когда Леди, спустившись с горы, отправлялась в тундру, стоило подойти к сидевшей на привязи собаке, и волчица стремглав мчалась обратно. Через считанные секунды над краем горы появлялась темная волчья голова, а потом и вся ее обладательница, уверенная в том, что мы балуем Тутч, и готовая под этим предлогом затеять драку.

— У Леди разливается желчь уже от одного того, что ты приносишь Тутч воду, — сказал Крис и печально добавил: — Похоже, мы сделали из волков домашних тиранов!

Нас очень удивляло, что Тутч не понимает даже наших интонаций. Мы не говорили по-эскимосски, а два английских слова, которые она знала, «нно!» и «ха!», были нам не нужны. Таким образом, у нас не было возможности отдавать ей даже такие простейшие команды, как «туда!», «сюда!». Однажды я хотела послать ее встретить Криса в тундре. Тутч спряталась на склоне горы и завыла, уверенная в том, что ее изгоняют из лагеря. Но неожиданнее всего было то, что сна превратно толковала самый тон наших голосов. Случалось, мы начинали ласкать ее, а она в страхе шарахалась от нас на всю длину веревки.

Не издали ли мы звук, равносильный угрозе у эскимосов? Или — что более вероятно — не было ли ей известно, что эскимосы подчас изливают свою ярость со смехом в голосе?

Барак наводил на нее ужас: она ни разу в жизни не бывала в помещении.

Не в силах устоять перед искушением, я вносила ее в барак, клала на постель.

Она замирала, как испуганный олененок.

— Это тек просто не пройдет, — предупредил меня Крис.

Прошло два месяца, и его слова сбылись. Он был в отлучке. Как обычно, я принесла Тутч в барак, положила на постель. И вдруг она просияла, стала вытягивать лапы, заулыбалась, заиграла. Совершенно неожиданно все представилось ей в новом свете. Это было собачье преображение. Отныне она спала у нас в ногах. Но она по-прежнему оставалась вожаком стаи и властно рычала, когда мы шевелили ногами.

Ее первая прогулка без своры вылилась для меня в трогательную неожиданность. Она шла за мной следом: вьючным собакам не положено забегать вперед. Но очевидно, все в ее голове вертелось, как в калейдоскопе. Когда я повернула домой, она вдруг, ошалев от радости и свободы, помчалась прочь и скрылась из глаз, так что я даже встревожилась. Затем она как сумасшедшая примчалась обратно и степенно провожала меня домой.

Сможет ли человеческая ласка — нечто совершенно новое для нее возместить ей потерю значимости в привычном мире — потерю места главенствующей собаки в сообществе собак? Сумеет ли она найти новый способ самоутверждения в собственных глазах? Это был серьезный вопрос. Правильно ли мы поступили, оставив ее у себя?

При волчьем логове

С того дня, как ушли эскимосы, начался самый замечательный период нашей жизни с волками. Завязкой его послужило, по-видимому, то, что Крис вырыл в загоне нору для волчат. Он закончил ее в тот же день к вечеру и водворил в нее довольных волчат. Нора была в форме подковы, с двумя входами, достаточно просторная, чтобы в нее могли залезть и взрослые волки. К тому же Крис снял верхнюю половину изгороди возле одного угла загона, чтобы Курок и Леди могли в любое время попасть к волчатам.

Той же ночью, часов в одиннадцать, когда горы светились розовым светом, Курок и Леди вернулись по затененной тундре с охоты за озером. У подножья Столовой горы они замешкались. Курок погнался за куропаткой, обитавшей под горой. Леди отправилась взглянуть на росомаху. Когда я окликнула ее, она посмотрела на меня и с удивительной готовностью и быстротой побежала наверх.

Но, достигнув вершины, она взглянула на меня таким взглядом, будто только сейчас вспомнила обо мне.

Она увильнула от меня и прыгнула в загон, издавая внятное повизгиванье, которое, как мы теперь знали, означает у волков призыв волчат. Я уже пошла в барак, когда Крис мягко, но настойчиво позвал меня.

— Посмотри, она дала им мяса.

Все волчата, сбившись кучкой, ели. Длинноногая молодая волчица стояла рядом и нежно повизгивала. Затем она легла, и волчата стали ползать по ней.

Тут появился Курок. Он с одного взгляда уяснил ситуацию. Мы не старались отгадать, что он станет делать. Мы еще слишком мало знали, чтобы вообще что-либо предполагать. Он направился к Тутч, сидевшей на привязи у загона. Приблизившись к собаке ровно настолько, чтобы та не могла укусить его, и с таким застенчиво умильным выражением на морде, что мы невольно улыбнулись, он вывалил перед Тутч свою ношу — содержимое своего желудка: два — два с половиной фунта свежего мяса. Я подтолкнула мясо к удивленной — и не без оснований — собаке, чтобы она могла взять подарок.

Затем волки заснули возле тех, кому поднесли свои дары, — Курок возле Тутч, Леди возле волчат. Мы с Крисом стояли, словно к месту приросли.

— Ты недооцениваешь малютку Леди, — сказал Крис. — Тебе казалось, она недостаточно зрела и не может быть ро дителем, а Курок может. А ведь волчат— то накормила она!

Особенно поразила Криса волчья техника доставки продовольствия.

— У них идеальный способ носить мясо в желудке. Они всю дорогу могут бегать, вынюхивать и гонять дичь, и поди догадайся, что они несут мясо волчатам.

Меня поразила хорошая сохранность мяса: оно могло сделать честь любому рыночному прилавку. Объясняется ли это тем, что волки могут подавлять пищеварительный процесс? Впоследствии, когда Курок приносил свою ношу издалека, возможно миль за восемнадцать от норы, я замечала, что последняя порция отрыжки имеет коричневатый оттенок, но в большей своей части мясо было свежим и красным.