Лоис Крайслер - Тропами карибу

Я была благодарна волкам за компанию, однако после ужина они отправились на прогулку. Теперь я и в самом деле осталась совсем одна. Даже оленей не было видно за последние дни.

Смутно желая рассеять чувство одиночества, я побрела вниз, к росомахе единственному живому существу в моем опустевшем мирке. Меня брало искушение, которому, твердил мне голос рассудка, ни в коем случае нельзя поддаваться.

До немногочисленных эскимосов, живших в Анактувук-Пасс, было девяносто миль, до ближайшего врача или медсестры — сотни. Крис с эскимосами ушел на неделю, а то и дней на десять. В этот первый вечер рассудок восторжествовал.

Я села у двери клетки и стала глядеть на росомаху, с сожалением вспоминая слова, вырвавшиеся у меня после бегства Болючки. «У Криса столько всяких планов на руках», — думалось мне. Росомаха смотрела на меня. В отличие от волков у нее был пристальный взгляд. И глаза ее совсем не походили на прозрачные волчьи глаза, отражающие малейшие оттенки настроения.

Они были как плоские черные блестящие пуговицы, и зрачок нельзя было отличить от радужной оболочки. Для животного таких размеров они казались малы: росомаха величиной с песца, а глаза у нее вчетверо меньше. А может, это предельно увеличенные глаза ласки?

Искушение все настойчивее овладевало мною. Эти маленькие, спокойные, наблюдающие глаза и невинно— округлый лобик неотвратимо напоминали мне Эрлу Ольсон, подругу моего детства.

Росомаха бросила на меня угрюмый, замкнутый взгляд. Сидя на задних лапах, как медвежонок, она запрокидывала голову, клала в рот пучок сухой травы и, глядя на меня через плечо, при каждом вдохе с рычаньем всасывала в себя воздух. Надо полагать, захватывание в рот травы шло у нее в плане «смещения деятельности» — за неимением возможности напасть на меня или иным образом выказать мне свое отвращение. Что может быть общего между лаской и человеком?

Положив, что называется, руку на сердце, я заговорила — не заискивая, а искренне восхищаясь ею. Выражение моих глаз, должно быть, изменилось.

Росомаха пристально посмотрела на меня своим зорким взглядом, и вдруг подозрительность ушла из ее глаз. Она свернулась клубком, зевнула — открылся ее забавный розовый рот, показался широкий, аккуратный треугольный язык — и принялась наводить на себя красоту. Первым делом она облизала со своих широких ладоней и пальцев остатки еды, которую я ей принесла. При этом она до того по-кошачьи подносила к мордочке лапу, что, казалось, вот— вот начнет умываться.

В конце концов так оно и вышло. Росомаха наморщила нос и лицо, став удивительно похожей на старого черного человечка, и провела ладонями по глазам и щекам. При этом один не убирающийся нежно— белый коготок слегка царапнул ее нижнее веко. Так повторилось несколько раз. У меня даже создалось впечатление, что она нарочно рисуется передомной после всех тех забот, которыми ее окружили. Затем она стала оглаживать свою шубу, вырывая клочья линяющего подшерстка.

А затем, к моему величайшему изумлению, она вновь села на задние лапы и свесила голову вперед, словно созерцая собственный пупок. Потом, свертываясь в клубок, перевернулась через голову и приготовилась ко сну: как повязкой, прикрыла своей широкой лапой маленькие темные глаза, хладнокровно «выключив» и меня, и спокойный сумрачный свет полярной летней ночи. Росомаха заснула!

На следующее утро я накормила ее, сменила воду, нарезала сухой травы и устроила ей свежую мягкую постель. И тут Желание закусило удила. Напрасно лепетал свое Рассудок. Я встала на помост и опустила в загон самодельную лестницу, сплетенную Крисом из ивовых лоз. Тут уж Рассудок возопил. Но я спустилась в загон, подняла дверь клетки, в которой сидела росомаха, и сделала моментальный снимок показавшейся в отверстии недоверчивой полосатой мордочки, чтобы Крис знал, что произошло с его женой, окажись росомахи и в самом деле такими, какими их расписывают. Затем я села и стала ждать исполнения своей судьбы.

Цапучка вышла из клетки и пошла вдоль изгороди загона, не спуская с меня глаз. По мере того как она делала круг, я поворачивалась, держа в вытянутой руке кусочек мяса. Вдоль ее приземистого оранжево— коричневого тела тянулась кремовая полоса, расплываясь на крестце в некое подобие кружевного воротника, а над глазами сужаясь в серые дуги. Она подпрыгивала, даже когда шла, осторожно и грациозно ставя на землю огромные передние лапы. (Не из-за широкого ли следа принято думать, что росомаха крупное животное?) У самого крестца ее спина выпирала горбом, а затем плавно понижалась к кончику носа. Мне кажется, специфический росомаший скок, эта ее всегдашняя неуклюже— скачущая походка, какой она передвигается по тундре, получается у нее совершенно естественно за счет того, что бугор у крестца то спрямляется, то выскакивает вновь.

Росомаха вперила в меня свой непроницаемый черный взгляд. Уж не собирается ли она задать мне жару? Я сидела неподвижно, обмирая от страха и восторга, держа в вытянутой руке кусочек мяса. Колючая шерстистая мордочка легонько коснулась моих пальцев. Росомаха осторожно взяла мясо.

Отныне я забавы ради кормила ее с руки, причем не морила заранее голодом, а давала сперва поесть, потом выпускала в загон и давала с руки добавку.

Однажды я протянула росомахе пустую руку, подумав, что, быть может, ей захочется просто понюхать ее. Она обнюхала руку, потом очень осторожно взяла мой палец ровными и короткими передними зубами, что сидят между клыками, и тихонько сдавила его. Я не сдержалась и отдернула палец. Росомаха испугалась и влетела обратно в клетку.

А однажды, сидя в клетке, она подняла лапу и через прорезь в двери завладела моим пальцем в кожаной перчатке. Осторожно, но настойчиво она удерживала его. В конце концов перчатка соскочила и упала на росомаху, страшно испугав ее.

Большая жара, большое небо, большое одиночество. Я оглушала себя работой, но тоска давала себя знать. Подчас у меня даже являлось ощущение какой-то никчемности всех моих трудов. Не в силах сдержать себя, я то и дело поглядывала на пустую горную гряду, где в последний раз видела фигурки людей. Я знала, что никого там не увижу, и даже желала, чтобы там никого не оказалось, так как река продолжала вздуваться и вода стояла ужасающе высоко.

Лучше всего, если мужчины вернутся в начале «ночи», когда река чуть— чуть опадает.

В самый жаркий — пока что — день небо заволоклось синими с донышка облаками. Весь вход в долину Истер-Крика заполнила огромная белая туча, небо придавило собой горы, и я подумала о Великих стихиях. Потом я с головой ушла в работу. Часам к шести с северо-востока — что было необычно— поднялся бешеный ветер. В окна колошматило, словно градом, так что жуть брала. Горы заволакивало грозовой мглой, она быстро двигалась в мою сторону вниз по долине. Надо мглой неподвижно стояли смутно— белые кучевые облака. Шквал проносился над самой землей, в верхних этажах неба было спокойно.

Я помолилась за Криса, потом за себя, надела ботинки, на случай если брезент сорвет с крыши и за ним придется бежать. Этим исчерпывались все меры предосторожности. Вокруг так ревело и громыхало, что о работе нечего было и думать. Мною овладела какая— то ошалелость, сквозь которую пробивалась глухая тревога.

К восьми часам ветер ослаб. Теперь он был резким и сильным, но не более того. Буря грянула слишком рано, чтобы вскрыть озеро. Все же у противоположного берега появилось разводье.

На следующий день опять было очень жарко. Я задрапировала барак, иначе говоря, завесила брезентом все окна снаружи. Внутри стало душно и сумрачно.

Около полудня во мне шевельнулось предчувствие. Я бросила штопку и выбежала из барака. Никого не видно — никого и ничего.

Я прошлась к западному краю горы и в тундре под собой увидела четырех оленей—самцов. Они шли с севера. Я едва поверила своим глазам, ведь оленей не было уже так давно!

А еще через минуту в тундре возникло бурное движение. Я совсем забыла про волков: они были дома и спасались от жары в сыром болоте. Олени столкнулись с ними буквально нос к носу и бросились бежать. Волки кинулись вдогонку, но олени быстро ушли от них. Тогда волки остановились и стали ждать.

Олени легко могли уйти от волков совсем, но этого не случилось. Ими овладела их обычная нерешительность. Они остановились, оглянулись и пошли обратно, прямо на поджидающих волков! Те вскочили, и снова началась гонка.

Олени разделились: пара побежала по направлению к горам, пара — в сторону реки. Волки погнались за последними. Олени, как по воздуху, пролетели каменистую отмель на фоне серовато поблескивающей воды, бросились в реку и поплыли, держа над водой увенчанные рогами головы. Волки пробежали по отмели, не боясь замочить ног, но перед стремительно несущимся потоком остановились и повернули назад.

Пятеро близнецов