Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

за исключением монахов, священнослужителей, военных и чиновников высших классов табели о рангах, учителей народных школ и слуг[13]. Образовательного ценза для присяжных предусмотрено не было. Если присяжные определялись методом случайной выборки из представителей местного общества, то адвокаты должны были не только иметь юридическое образование и опыт государственной службы, но и обладать безупречной нравственной репутацией. За нею следил корпоративный орган управления адвокатурой, действующий при Судебной палате, – Совет присяжных поверенных.

Совесть обвинителей также была «задействована» в новых Судебных уставах. Так, если в результате судебного следствия обвинитель убеждался в невиновности обвиняемого, то закон требовал отказаться от обвинения и сообщить об этом суду «по совести». Как видим, совести была придана большая сила именно для того, чтобы судебное следствие, взвесив все доказательства обвинения и доводы защиты, справедливо решало вопрос о вине, правильном понимании ответственности и необходимой меры наказания или милости. При таком практическом понимании необходимости соизмерения требований закона и совести в новом суде должны были восторжествовать правда и милость.

Эта книга ставит вопросы о том, почему категории морального дискурса «правда» и «милость» были объявлены ключевыми понятиями правосудия и как они соотносились с понятиями «право» и «ответственность». Все они, как будет показано, разрабатывались в широком контексте суда читающей публики над действительностью. Поэтому в русле известной традиции исследования «политизации литературы и литературизации политики»[14] мы будем говорить о культурных истоках Судебной реформы. Связь права и культуры[15], очевидная для Франка, принципиально важна для понимания интереснейшего опыта взаимосвязанной этической и юридической трансформации русской жизни в период Великих реформ. Именно культура разработала широкий репертуар понимания взаимоотношений личности и государства через тонкие переживания тем свободы, вины и ответственности.

«Позвольте, господа присяжные заседатели, задать вам один вопрос» (О. Бендер)

Интерпретация С. Л. Франка, подчеркивавшая, что в фокусе обновленного правосудия находились именно личность и ее права, не была чем-то исключительным. То, что «начала личности» являлись основополагающими для архитектуры реформы, стало основным тезисом историографии реформированного суда уже в 1870-х годах[16]. В целом эта историография заложила героико-ностальгический пафос в исследования Судебной реформы, сосредоточившись на описании правосудия как независимой от администрации судебной власти. Обширная литература состоит из эмпирических исследований отдельных институтов, профессиональных групп и деятелей судебной реформы, принимавших активное участие в ее осуществлении в разных регионах страны[17]. Все они едины в оценке реформы как большого модернизационного шага российского государства с опорой на стремительно развивающиеся профессиональные группы.

Анализ разработки судебного преобразования как противоречивого управленческого процесса дают монографии М. Г. Коротких, М. В. Немытиной, А. Д. Поповой, Р. Уортмана[18]. Они показали, как в процессе реформирования суда самодержавный принцип правления в России сосуществовал с почерпнутой из Западной Европы моделью государства-машины, действующей на основе четких правовых принципов. Поколение юристов-профессионалов, занявшее судейские должности в обновленных судах после Судебной реформы 1864 года, сталкивалось с традиционным противодействием администрации, продолжавшей считать себя проводником государевой воли.

Уортман первым ярко и убедительно показал, как этот конфликт развивался на фоне распространения культуры и образования. Он подчеркнул, что после убийства Александра II самодержавие свернуло диалог с обществом, симпатизировавшим либеральным западноевропейским образцам, и перешло к обороне и репрессиям. «Возвысив себя над законностью, оно ниспровергло то свое право на покорность подданных, на котором в конечном итоге зиждилась его власть», – несколько патетически заканчивает свой труд Уортман[19] (курсив мой. – Т. Б.).

Если, как Франк, в качестве подданных представлять читающую публику с политическими амбициями, то этот вердикт, конечно, верен. Более того, он напрашивается сам собой, если смотреть на историю суда из конечной точки – если не из подвала Ипатьевского дома, где была расстреляна семья последнего императора, то со станции Дно, где Николай подписал отречение от престола. В этой книге мы попытаемся преодолеть финальность истории и посмотреть на реформу как на поддержанный просвещенной российской публикой грандиозный эксперимент с неочевидным финалом по наполнению суда «правотворящей силой». Такая перспектива поможет узнать, какие новые идеи и надежды подарили России «милость и правда» реформированного суда в 1864 году. Эти моральные[20] понятия, приводимые в действие «совестью», которой дали слово в суде, открыли новые режимы высказывания о вине и невиновности, о частном и общем, о свободе и несвободе, о праве и обязанности. За высказываниями последовали кардинально новые по форме и содержанию судебные решения.

Было бы неправильно отрицать, что Судебная реформа, как и все реформы в императорской России вообще, должна была работать на укрепление «права самодержца на покорность подданных», как это сформулировал Уортман. Действительно, это право было отчетливо зафиксировано в Основных законах 1833 года и сохранилось в формулировке 1906 года (ст. 4) до Февральской революции 1917-го:

Императору Всероссийскому принадлежит Верховная Самодержавная власть. Повиноваться власти Его, не только за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает.

Однако веления совести, ее содержание не могли быть прописаны ни в каких указах и регламентах. Совесть, так же как и страх, имела как будто всем понятное содержание – способность судить об этической стороне явлений и, прежде всего, своего собственного поведения[21]. По свидетельству современника, смысл понятия «самодержавная власть» был более ускользающим, поскольку определялся самим императором и лицами, влиявшими на него. Так, А. И. Герцен очень точно подчеркивал, что содержание самодержавной власти в Российской империи – ее суть и цели – было широким и располагало к творчеству:

Императорская власть у нас – только власть, то есть сила, устройство, обзаведение; содержания в ней нет, обязанностей на ней не лежит, она может сделаться татарским ханатом и французским Комитетом общественного спасения[22].

По воле императора гласность и Великие реформы 1860–1870-х годов на какое-то время сделали «обзаведение» государства максимально открытым для того, чтобы наиболее деятельные подданные участвовали в наполнении его смыслами и целями.

В это время в Российской империи стал видимым всемирный процесс наступления новых, основанных на знании «норм» на старое законодательство. Этот процесс исследовал Мишель Фуко, показав, как старая суверенная власть пыталась сохранить свой вековой контроль, в том числе и над новыми, вырабатываемыми наукой «естественными» нормами человеческого[23]. Действительно, во всем мире долгий XIX век стал временем напряженного сосуществования и взаимопроникновения старых и новых форм власти. Значительное развитие науки и техники привело к тому, что нормы, основанные на доказательствах и знании, стали теснить законы, основанные на силе и традиции.

Так, исследования в области психиатрии к началу XIX века показали, что человек