Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

второй половине 1860–1870-х годов, поскольку давали хорошую канву для учебного анализа практики. Так, например, Владимир Людвиг, выпускник 1868 года, изучив постановку вопроса присяжным по «Судебному вестнику» и кассационным решениям Сената за 1868 год, отмечал, что «суд не стесняется ставить вопросы присяжным в чисто конкретной форме», то есть оставляя за ними только решение по факту, а за собой – решение о юридической квалификации (оценке) этого факта[1003]. В качестве примера он приводил дело Тенчиц-Петровского и Прокофьева о ложном доносе, в котором суд в своем вопросе отказался квалифицировать содеянное. Выше мы видели, как, несмотря на то что факт совершения преступления был признан судом, присяжные своим вердиктом оправдали доносчиков. Студент Людвиг констатировал: хотя в отдельных решениях Сенат и воспроизводил дословно слова Буцковского о том, что русские присяжные решают вопросы факта, а не права, на практике они решали и о праве[1004].

Большинство диссертаций о вопросе присяжным отмечали, что присяжные судят только о факте, но были и противоположные трактовки. Студент Освальд Лихтенштадт в своей диссертации представил наиболее самостоятельную и радикальную аргументацию в пользу широкого понимания роли присяжных на суде как судей о праве, а не только о факте. В ней он показывал, что сам Буцковский, хотя и говорит о французском подходе к компетенции присяжных, косвенно все же согласен с тем, что они судят и о праве. Именно такое понимание заложено и в самом законе – в ст. 801 Устава уголовного судопроизводства, по которой председатель суда должен разъяснить присяжным законы, относящиеся к определению свойств рассматриваемого преступления. А по утверждению Буцковского, «если они признают достоверными такие-то обстоятельства, то должны будут определить преступление и виновность подсудимого согласно предложенным вопросам»[1005].

Диссертацию Лихтенштадта выделяет среди других интересная особенность – он ссылается на свои собственные статьи в газете Министерства юстиции «Судебный вестник»[1006], в которой многие студенты брали материалы для своих диссертаций. Свой вывод о праве присяжных выносить решение и о праве, а не только о факте Лихтенштадт завершал не без пафоса профессиональной уверенности: «Поэтому мы считаем наш вывод верным, пока нам не докажут противное».

В целом противоречивость в положениях законодательства, доктрины и судебной и кассационной практики отмечена и в других диссертациях[1007]. В 1868 году, когда работа судов присяжных только набирала обороты, студент Лихтенштадт настаивал, что право присяжных решать о юридической стороне преступления предусмотрено нормой Устава, обязывающей председателя суда разъяснять присяжным законы, необходимые для юридической оценки преступления. А в дипломных сочинениях более позднего времени аргументы выводились уже преимущественно из практики. В диссертации 1876 года о постановке вопросов студент Михаил Филиппов в обилии судебных и кассационных решений выделил решение Кассационного департамента Сената, принятое в 1868 году[1008]. В нем Сенат установил два критерия, по которым употребление юридических терминов в вопросах присяжным может дать повод к кассации: «1. Если кассатор своевременно возражал против такой постановки вопросов, и 2. Если значение сего термина не было разъяснено присяжным»[1009]. Следовательно, Сенат склонялся к тому, что полномочия присяжных в принятии решений были широкими и приравнивались к полномочиям профессиональных судей.

Совокупность диссертаций о суде присяжных 1860–1870-х годов показывает, как менялось значение профессиональней экспертизы даже на самом низовом уровне дипломного сочинения по окончании курса юридических наук. От отвлеченных рассуждений студенты перешли к анализу практики и выражали все больше уверенности в независимой и справедливой судебной власти, важной основой которой является суд не профессиональных судей, а представителей общества. Понятие «народный суд» считалось «политическим», и его употребляли с осторожностью. Тем не менее отказ от «политики» на словах не означал, что решения присяжных, следовавшие за моральными манипуляциями защиты[1010], не имели политического значения, даже если на первый взгляд носили только скандально-мелодраматический характер, как мы увидим далее[1011].

Невинный преступник Протопопов

Оправдание доносчиков в Петербургском окружном суде, с которого начиналась эта глава, было одним в череде случаев, когда присяжные не усматривали вины подсудимых в том, что обвинитель считал преступным деянием. Эти случаи привлекали внимание публики – о них, не жалея подробностей, писали журналы как о захватывающих происшествиях. Напечатанные без претензий на анализ или критическое суждение, такие описания не раздражали цензуру и Министерство юстиции. (А оно, как было показано в пятой главе, с большим опасением относилось к перспективе обсуждения справедливости решений нового суда.) При этом стенограммы отдельных процессов, опубликованные в официальной газете «Судебный вестник», также становились материалом для статей в других изданиях.

Такие заимствования не беспокоили Министерство юстиции, потому что пересказы процессов скорее развлекали публику. Действительно, их авторы не ставили задачи анализировать основательность вынесенных решений и аргументов обвинения и защиты. Жанр развлекательных процессов описывал происходившее в суде только как интересное событие с неочевидным исходом. Читатель увлекался самой интригой, игрой страстей всех участников перед лицом суда. Сопереживание читателя – вот основной эффект, которого добивались те, кто переделывал стенограмму процесса в занимательное чтиво.

Именно такой историей на первый взгляд предстало перед читателями «учено-литературного» журнала «Всемирный труд» «Дело о чиновнике Протопопове, сужденном за оскорбление своего начальника». Оно было опубликовано в апрельском выпуске за 1867 год[1012] и в конце прямо отсылало к источнику – публикации стенограммы в «Судебном вестнике»[1013]. Преступление Протопопова произошло 4 июля 1866 года, то есть через пять дней после преступления в трактире Громова. Оно также было совершено в публичном месте – посреди рабочего дня в департаменте духовных дел иностранных исповеданий Министерства внутренних дел. Чиновник Протопопов, который уже двадцать три года, с шестнадцатилетнего возраста, служил в этом департаменте и пользовался всеобщим уважением, вошел в кабинет вице-директора графа Коскуля и ударил его в висок. «Всемирный труд» сообщал, что Петербургский окружной суд рассматривал это дело 22 марта с участием присяжных «при огромном стечении публики». «Весь интерес дела», пояснял журнал, состоял в двух вопросах: действовал ли Протопопов сознательно и может ли преступление вменяться ему в вину? Суд должен был дать на них ответы.

Из описания дела становилось понятно, что в истории Протопопова привлекло публику: драма несправедливости и злой рок, которые являлись универсальным интересом европейской публики того времени[1014]. Несправедливость заключалось в том, что последние десять лет Протопопов исполнял обязанности помощника (то есть заместителя) столоначальника, не будучи официально назначен на эту должность. Когда в очередной раз открылась вакансия и по рекомендации своего начальства Протопопов получил уверения директора департамента Сиверса в том, что он будет назначен, вмешался злой рок.