О Люцифере, великом духе возмущения, „несознательности“, анархии и безначалия - Степан Михайлович Романов

усиленной агитации в духе реакции и не напускало на них дружной шайки святых и не святых, знахарей, попов и всяких кудесников, земского начальника и урядника при молчаливом попустительстве с вашей стороны? И если б даже в 70-х годах удалось набрать десять, двадцать тысяч крестьян, не представляли бы они все таки лишь маленькую каплю, тонущую в многомиллионном крестьянстве. Где и кем доказана их антиреволюционность? Десятки лет, целые десятки лет вами ведется агитация среди рабочих без важных для них результатов, и все таки смело ставятся кресты над всем крестьянским населением, где агитацию начали вести лишь в последнее время, да и то не вы, и в какой нибудь десятитысячной, стотысячной части его.

Где и кому из вас удалось разрушить буржуазный Карфаген, поколебать устои цезаризма и эксплуатации, чтоб можно было говорить о каких то неудачах среди крестьянских масс?

Внушив рабочему, на одну десятую грамотному, на девять десятых безграмотному, ненависть к мужику, вы требуете еще, чтоб наши пэйзаны в своих отношениях к рабочим были кротцыи и милостивыи, яко аркадские поселяне. Революционизируя крестьянские массы при помощи ребяческих программ, вы серьезно воображаете, что тем самым рушатся социальные перегородки и корчите из себя Прокрустов, вгоняющих в определенные рамки не признающую вас народную жизнь.

А когда последняя начинает посмеиваться над вами, и перед вами встает неприятный призрак „ненаучного“ крестьянского бунта, вы начинаете протискивать в аграрную программу добавления и примечания и устами Лениных вещать великую, умело популяризированную, идею невеликих подачек.

Не одна Искра составляла для крестьян программу-минимум, а все, что только боялось народных волнений, все реакционные, правительственные элементы хватались за ту же спасительную соломинку. Крестьянские положения, высочайшие манифесты и всякие законодательные акты принадлежат к той же категории попыток. Молча всегда принимала деревня все эти „отрезки“: она знала, что будет и на ее улице праздник.

Во всех этих экскурсиях в чертоги крестьянской бедноты более всего поражает человека это стремление марксистов, минуя подавляющее большинство, оперировать над бесконечно-малыми величинами, над какими нибудь сотыми долями процента. Не сто пятидесяти миллионный народ, нет! русскую историю делают жалкие 10-20 тысяч „сознательных“. Да здравствуют гессен-дармштадские историографы!

——————

Такова более или менее полная схема социалистической систематики, поскольку ею классифицируются подонки и полуподонки общества. Дальше идут самые сливки: учащаяся молодежь, интеллигенция, офицерство и пр. Прибавочной стоимости никто из них не создает, но зато к дисциплине склонность большая: постольку они и удостаиваются искровских рукопожатий. О них скажем лишь, что. как только попадают они в лагерь ортодоксов, все живое выветривается из них и остается что то кислое, сухое, унылое. Как какой нибудь вечно скучающий владыко, они проникаются великой истиной суетности всех сует, чтоб отодвигать кровавые призраки революции; предоставив грядущим поколениям отвечать за ошибки отцев.

Зато там, при наших детях, будет хорошо, и много будет тогда революционеров, а, стало быть, и мы революционеры. Дети, дети! милые, прекрасные дети! доводами, почерпнутыми из вашей будущей революционности, ваши отцы будут аргументировать свою „сознательную“ революционность. Мир явился свидетелем зарождения странного института — обратного дворянства, революционного благородства по вине детей. Социалдемократы, поставившие вверх ногами Гегеля, выделали то же самое с теоретиками герольдической науки. Сын будет бороться мечом и секирой и сокрушать вражеские силы. Значит, отец — активный революционер. Сына повесят публично, — значит, отец пострадал за народ. Отцы стали скупы на ту подать кровью, которую с революционеров взимает история. Так пусть дитя раскошеливается за них. Но ведь дитя не всегда дитя, ведь и оно, когда окрепнет, придет в возмужалость, станет в свою очередь производить потомство. Так пусть внук, правнук, словом, кто нибудь из наших потомков (найдется же, наконец,) отвечает за отца и сына, и святой революционный дух.

Им можно ждать: все более и более привлекая к себе симпатии власть имеющих и властью нас дарящих привилегированных слоев и тем надолго обеспечивая себе и домочадцам своим спокойную, безмятежную жизнь под небом счастливой Гельвеции; вечно и вечно услаждая себя этими, то могучими и свирепыми, то сладкими и сладко замирающими звуками тех песен о славном прошлом и великом будущем великого и славного рода „сознательных“, которые распевают восторженные партийные певцы в уютных, приятно поражающих нас своим резонансом, залах заграничных кафе; отдавшись целиком выяснению ближайших исторических поводов столь интересующей человечество ссоры наших Иванов Ивановичей с Иванами Никифоровичами; — им есть расчет, им смело можно ждать.

„В стране свободы, в преддверии будущего социалистического царства“, они как у Христа за пазухой. Снежные громады Альпов обступили эту страну, и ниоткуда не дойдет до них никакое дуновение тирании.

Им можно ждать: какое дело им, баловням Фортуны, до тебя, „грязная, невежественная“ чернь! разве слезы твои тронут людей с сияющими лицами? раскрывали ли они народные скрижали, ужасные скрижали, исписанные кровью твоей и кровью детей твоих? как понять им, счастливцам, весь твой душевный ад: ненависть, злобу, симпатии, все муки, страдания и все горе твое? и заглядывали ли они когда нибудь в самую душу твою и во все глубокие тайники ее и, сытые, с их сытыми сознательными хамами, не в праве ли они требовать от тебя, чтоб не для них, а для дела свободы, ты согласилась голодать и страдать всю жизнь и обязательно оставила эту безусловно непохвальную порочность твою?

О спрячь! спрячь! далеко припрячь порочную душу свою!.. уйди! уйди!.. чтоб лохмотья твои не поведали нам о том моральном падении, которому подвержены все, подобно тебе, не получающие ниоткуда презренного металла. Как устоит порочность и алчность твоя перед бескорыстием и скромностью богатого бессребреника, перед святостью буржуазной морали, которая воздвигла свой трон на прочном фундаменте буржуазного довольства и опирается на нем, как твердь земная на легендарных китах. Какое счастье быть честным человеком и как блаженны должны быть те, которые, в погоне за правдой, истиной и справедливостью, забыв даже про еду, довольствуются лишь исканием их: правды, истины и справедливости и, может быть, питаются тем, что, подобно тем же китам, „емлют десятую часть райского благоухания“... но уж, наверно, не от зажаренного в буржуазной Валгалле кабана.

О нет! не от того буржуазные киты сыты бывают!

Чернь! порабощенная дармоедами чернь! уйди от этой сволочи!.. друзья-ребята из вертепов и ночлежных домов и светлых и темных углов и заливаемых водой подземелий! все вы, бродяги, несчастные, неудачники! все, все, обмазанные грязью нищеты, в разноцветных богатых виссонах ваших из лоскутков, тряпок, лохмотьев, со всем душевным адом и болезнями вашими, горькие пьяницы, молодцы из славного племени босяков, с незаспанными глазами и вечно блуждающим взором,