О Люцифере, великом духе возмущения, „несознательности“, анархии и безначалия - Степан Михайлович Романов

Вяземския лавры выедут на большую дорогу, убивая безжалостно детей нечестивого Ахаза. Трущоба будет гудеть: „дочь буржуазного Вавилона, опустошительница!... блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень.“ И пронзительный свист ее будет историческим упреком слабонервным трусам.

Если 30.000 рабочих могут повергаться ниц перед его высочеством Сергием, если мать сыра земля может носить до сих пор желтые синдикаты и если стачечники могут капитулировать перед хозяевами, прекрасно понимая, что, отказываясь голодать, они изменяют своему рабочему делу, то почему вечно голодные босяки не могут на время прекратить свою голодовку и продаться буржуазии, ограбление которой в ваших глазах было бы, может быть, еще более тяжелым преступлением? Никогда и никто не говорил им об общей революционной работе, никогда их не призывали вы бороться рядом с собой, и было бы странно, если б они на себя смотрели иначе, как на особый, всяким ничтожеством лягаемый мир, странно было бы, чтобы они жертвовали своими интересами во имя неведомых им и никем не указанных обязанностей. Вы и буржуи одинаково ругали и, сытые сами, смеялись над лохмотьями босяка и бичевали пороки и всякие прегрешения его. И он презирает и вас и вами оберегаемых буржуев и всякому, кто осмелится упрекнуть его продажностью, он ответит в сердцах: „идите от меня... к дьяволу, ибо алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и не напоили меня; был странником, и не приняли меня; был наг, и не одели меня; болен и в темнице, и не посетили меня“.

Помирая с голоду, босяк поневоле первому встречному политикану продавал себя, но ненависть к чистой публике ни на минуту не утихала в нем и, может быть, еще вчера, беспечно насвистывая какую нибудь песенку собственного изделия, он походя ограбил пузатого банкира и даже отправил его ближайшей дорогой в царство небесное.

Свистом, гамом, неприличными кувырканьями и полной неспособностью воздержаться во время революционных маршировок от нарушающих стройность похода проявлений „несознательности“, они мешают марксистам в их муравьиной организационно-строительной работе. Они никогда не согласятся играть роль послушного теста в ваших руках, они не пойдут в ваши монастыри, они не рождены в ваших палестинах, они не продадут никому, решительно никому свою волю волюшку. Оказывают они свое содействие всякому, кто к ним придет, но с тем, чтоб предоставлено было им действовать по своему. А честолюбцев с централизаторскими замашками они также хладнокровно во время выборов прокатят на вороных, как хладнокровно в следующую же ночь дочиста ограбят буржуев. Молодцы, парнишки! пусть очищают Авгиевы конюшни-парламенты от всех неискренних врагов эксплуатируемых рабочих. И если не вполне удастся провалить вас, так пусть хотя бы наносят удар вашему самолюбию!

Продажные, бесполезные, по вашей же вине, в мирное время, они настоящие демоны во время революций. Когда буржуазные пономари бьют в набат в ужасе перед социальными пожарами, улицы и все перекрестки полны этими революционерами. Враги бесцельных маршировок в мирное время, они не щадят энергии, когда им импонируют революционные призывы и созданное ими же воинственное настроение, они не щадят никого и ничего, они авангард на манифестациях и застрельщики, когда начинается социальное кровопускание, они делают первые бреши в старые здания, они могильщики старого мира со всеми его доблестями и недостатками. Есть у них и великие грехи, но кто пред богом не грешен, пред вами не виноват?

Революция — понятие босяцкое. Босяки поэтому были и будут всегда верховодами разрушения, они исторические помощники для истинных революционеров. Что было бы, если б мы во время обратили внимание на них, организовывая на вполне товарищеских началах боевые дружины, шайки, команды и предоставили бы им объявлять города в ночном осадном положении, грабить, убивать, а днем устраивали бы драки, происшествия и злили бы вместе с детворой полицию. Манифестации превратились бы в невозможный хаос. Пусть шумят, кричат, свищут, гикают, хохочут, бросают каменья, пугают лошадей, играются ножами и кинжалами, грабят оружейные склады и пр. и пр. Власти растерялись бы совершенно и метались бы, как угорелые, в стороны. Но ударил ли кто нибудь палец о палец?

Боевые шайки ничего общего не будут иметь с чинно марширующими вашими отрядами. Среди босяков нельзя устраивать вспомогательных касс, профессиональных союзов и проч., но ведь в них никто и не нуждается. О централизме точно также не позволят завести речь: босяк первому зазнавшемуся честолюбцу, как Щедринский мальчик без штанов, скажет „на-тка выкуси!“. И по делом.

III

Великий кудесник открывает следующий саркофаг и показывает третью набальзамированную истину: крестьянин не может быть революционером. Египетские начертания ничего не разъяснят более, ибо они указывают на сравнительно младенческий период развития человеческой мысли.

Ортодоксы сущие мекленбург-ольденбургские историки. Они предпочтут одну пустую подробность из истории какого нибудь княжества самому яркому проявлению народного духа; их забавляют всегда театральные вещи: рукопожатия, речи, уставы, программы, обещания. Только потому они за эффектностью внешних событий проглядывают самую суть. Забывают, что до официальной версало-парижской революции было до 300 народных волнений. Забывают также все то, что вызвало крестьянскую реформу, крупный недостаток которой заключается и в том, что своими отрезками она дала возможность Ленину выкарабкаться из того незавидного положения, в котором он оказался после Полтавских и Харьковских событий.

Когда городские волнения, говорят они, доказывали революционность пролетариата, глубокое молчание со стороны крестьян в то же самое время ясно указывало на полное отсутствие в них чувства солидарности с рабочими. Но городские волнения доказывают лишь то, что агитация велась среди и ради городских рабочих, а крестьянские — среди и ради крестьян.

Да и странно было бы, чтоб крестьяне интересовались рабочими больше, чем последние ими; разве земледельческое население. составляющее огромное большинство всего русского народа, не имеет своих нужд и горя? С какой стати ему зря соваться туда, куда его не приглашали ни грамотные, ни безграмотные из вас, и когда слухи о ваших священнодействиях доходили до него через третьи и четвертые руки. Оставлять подавляющему большинству жен, детей и стариков и идти на встречу неуловимому, не приглашавшему его меньшинству — где это слыхано в истории?

Кроме того, как ни как, мужички по прежнему упорствуют в своей „исконной преданности к престолу и отечеству“, и это должно, понятно, вызывать чувство досады у рабочих, сплачивающихся в Зубатовския организации, пришедших 19 февраля в Кремль, у Мильерана, подающего ручку Николаю, у Либкнехта, присягающего саксонскому дому, у „товарища“2 Топанкова, у немцев, сердитых на Засулич за ее „злодейское преступление“ Как будто в избавленных от крамолы деревнях правительство не вело опасной,