Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

свойственно желание одержать верх над силами природы, которое, как демонстрируют все древние мифологии, разделялось язычниками. Но спутниками этого желания были глубоко укоренившиеся страхи и чувство вины, препятствовавшие техническому прогрессу. Эти настроения удачно иллюстрирует миф о Прометее, архетипичном борце с природой: хотя умение пользоваться огнем, необходимое для выживания, не было отвергнуто, чувство вины, связанное с вторжением в ту сферу, где властвуют боги, отразилось в ужасной каре, постигшей Прометея, как и в тех бедствиях, что вырвались из ящика Пандоры. Более того, анимизм, как полвека назад указывал Льюис Мамфорд – смертельный враг технических изменений. Если каждый ручей, каждое дерево, каждый клочок земли населен духами, то значит, окружающий нас мир является капризным, непредсказуемым и неконтролируемым. И любая попытка изменить его может навлечь на вашу голову гнев не только грозного Зевса, но и мелких местных божеств. Вообще говоря, образованные философы и драматурги, чей образ мысли известен нам по их работам, не принимали греко-римскую религию слишком всерьез. Но реально участвовавшие в производстве необразованные классы, чьи воззрения для нас потому весьма важны, вероятно, продолжали верить в этих богов столетиями после того, как греческая философия миновала период расцвета.

Подобные настроения начали постепенно отмирать незадолго до возникновения христианства. Языческая религия в течение столетий теряла позиции, отступая под натиском различных деистических философских учений. Философы-стоики считали, что рациональное устройство мира предусматривает возможность людских свершений. Согласно этой точке зрения, люди по самой своей природе призваны заботиться о мире, который благодаря разумным усилиям делается более красивым и более пригодным для проживания (J. D. Hughes, 1975, p. 97). Такие античные авторы, как Плиний и Гален, выражали еще более антропоцентричные настроения. Впрочем, в поздней империи вера в сверхъестественное и в мистику получила более широкое распространение, а стоицизм, напротив, отошел в тень. Астрология и магия играли ключевую роль в сложных ритуалах тайных, закрытых сект, веками господствовавших на религиозной сцене. Многие из этих сект являлись отпрысками восточных религий. Мистицизм и суеверия привели к упадку римской науки и философии, и представляется логичным, что они затронули и технику. Однако отношения между античной наукой и техникой всегда были напряженными, и подобно тому, как расцвет эллинистической науки слабо отразился на производственных методах, так и ее упадок сам по себе не стал причиной технической стагнации.

Средневековое христианство, постепенно эволюционируя, укрепляло эти тенденции. Было бы абсурдно утверждать, будто христианство в его первоначальной форме благоприятствовало техническому прогрессу. Согласно некоторым представлениям, оно по своей сути являлось лишь наиболее успешным из этих восточных культов. В течение первых пяти или шести веков существования ему тоже в известной мере были присущи мистицизм, аскетизм, отрицание материальной жизни и богатства, а также откровенное осуждение труда и любых мирских занятий[108]. Однако западное христианство скрывало в себе зерна будущего технического прогресса. В этом отношении Линн Уайт (White, 1978, p. 217–253) и другие авторы подчеркивают, что техническая активность людей определяется тем, как они понимают свои отношения с природой и со своим создателем, а также их представлениями о том, какие поступки благочестивы, а какие – греховны. Как полагает Уайт, западное христианство все сильнее проникалось представлением о рациональном и расчетливом Боге, творце огромного и сложного механизма – Вселенной, «требующем от человека править миром и способствовать исполнению божественной воли в качестве творческого сотрудника». Последователи христианства стали считать аксиомой, что природа существует лишь для того, чтобы служить человечеству. Бенц (Benz, 1966, p. 124), у которого Уайт позаимствовал выдвинутую им идею о связи между христианством и техникой, указывает, что в технологически креативных, но глубоко религиозных обществах раннесредневековой Европы постепенно пускало корни убеждение, согласно которому технические достижения оправдывались предназначением человека как подобия Бога и его помощника.

Некоторые исследователи полагают, что Бенц и Уайт придают этому моменту слишком большое значение[109]. Вообще говоря, в католической церкви всегда существовали круги, занимавшие более умеренную позицию, выступая за гармоничные отношения с окружающей средой и возлагая на человека ответственность за опеку над природой (Ovitt, 1986; 1987, p. 85–87). Св. Франциск Ассизский возмущался эксплуатацией природы. В католической церкви не всегда поддерживалось единогласие, и те изменения, о которых говорят Бенц и Уайт, пришли далеко не сразу и столкнулись с жестким сопротивлением со стороны христианской догматики и массовых настроений. Но даже если Уайт слегка перегибает палку, сравнение с другими религиями все равно позволяет выявить роль, сыгранную западным христианством в создании западной техники.

Доказать наличие причинно-следственных связей в данном случае, разумеется, невозможно. Вполне вероятно, что отношение христиан к природе представляло собой не только причину создания существовавших технологий, но и компромисс с ними. Однако технические изменения по самой своей природе таковы, что им должны предшествовать некие изменения в умонастроениях. Как подчеркивалось выше, любое изобретение – это игра против природы, и прежде чем кто-либо решится на такую игру, необходимо наличие некоторых мысленных условий. Что самое важное, игрок должен иметь некое представление о сущности ожидающей его игры и о возможном выигрыше. Если природа представляется враждебным и завистливым противником, или же если единственный действительно значимый выигрыш – это спасение души, то сама эта игра становится по большому счету бессмысленной. Но если Вселенная управляется логическими, механистическими силами, которые можно контролировать и подвергать манипуляциям, не совершая при этом греха, и если становится ясно, что выигрышем будет уровень жизни, превышающий прожиточный минимум, то первое условие, необходимое для начала технического прогресса, окажется выполнено. Вопрос о том, когда начали меняться подобные настроения, служит предметом дискуссий. Линн Уайт (White, 1978, p. 79) склонен относить смену настроений к эпохе до 1000 г., в то время как Овитт (Ovitt, 1987, p. 44) полагает, что западные ценности до 1100 г. были статичными и невосприимчивыми к изменениям. Подобные споры разрешить сложно из-за отсутствия четких свидетельств о настроениях и менталитете. Трудно себе представить, чтобы многочисленным инновациям, появившимся до 1100 г., не предшествовала смена умонастроений, даже если официальное церковное учение запаздывало с ее признанием. Какими бы ни были истоки веры в управляемую, механистическую Вселенную, позволяющую людям эксплуатировать законы природы в экономических целях, эта вера получала все большее распространение и восторжествовала к концу Средних веков. Фома Аквинский признавал, что человек, созданный по образу Божьему, обладает властью над миром природы. В позднем Средневековье Бога все чаще буквально представляли себе как инженера или как архитектора. Так, в XIV в. Николь Оресм, епископ Лизье, говорил, что Бог привел мир в действие так же, как человек заводит часы, которые потом идут сами по себе (Benz, 1966, p. 252). Пэйси (Pacey, 1975) подчеркивает, что