Александр Панарин - Политология. Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов

Карташев метко подметил и другую характерную особенность: господские адепты светского просвещения имеют своей меккой Запад, народные искатели высшей правды – Восток. «В то время как светски настроенные русские интеллигенты знали только одно направление для своих путешествий – на Запад – в Германию, Швейцарию, Италию и почти не видели христианского и библейского Востока, простонародная мужицкая масса от 15 до 30 тысяч человек ежегодно обходила святые места: Царьград, Афон, Палестину, Синай, город Бари с мощами св. Николая Чудотворца» [109].

Современные теократические революции и движения – в Иране времен Хомейни, в Алжире, в Турции, в постсоветском Закавказье – являются низовыми по своему духу и направленности. Создается впечатление, что современный народный протест больше направлен против духовных изъянов цивилизации, связанных с моральным падением, чем против ее социальных изъянов, связанных с имущественным неравенством. Может быть, этой своей направленностью такие революции вписываются в логику постиндустриального сдвига, в основе которого лежит не очередная НТР, а духовная «революция сознания», направленная на человеческое измерение прогресса, на его духовно-нравственные критерии и предпосылки. Теократические революции пока что мало затронули православный регион. Но если они достигнут и его, то не приходится сомневаться в том, что они и там примут характер низовых революций во имя морального спасения.

Об этом в свое время пророчествовал и А. В. Карташев, настаивающий на том, что следующий, посткоммунистический религиозно-православный ренессанс в отличие от ренессанса «серебряного века» будет сугубо низовым. «С крушением старой, половинчатой, полусветской, полуевропейской монархии русская богословская мысль приобрела еще большую ясность и большее упорство в искании форм соборной, всенародной теократии снизу, а не сверху» [110]. Никогда еще за всю историю России не было столь острой поляризации общества не одновременно по имущественному признаку и по морально-религиозному признакам. Никогда еще моральный нигилизм господ мира сего не достигал такого вызывающего масштаба, как при нынешнем режиме «новых русских». И никогда еще социально-политические проблемы не переплетались столько тесно с духовно-нравственными, религиозными в своих основаниях, как сегодня.

Здесь мы обращаемся к третьему аспекту теократического принципа, реализуемого в политическом творчестве. Речь идет о путях преодоления коммунистического и посткоммунистического нигилизма. Теократическая революция в России, если она состоится в той или иной форме, будет иметь дело с наследием, незнакомым или едва знакомым в других странах не-Запада. Сегодня стало уже общепринятым утверждать, что возвращение от тоталитаризма к демократии несравненно труднее первичного усвоения демократии народами, не пережившими тоталитарной модернизации. Это сполна относится и к проблеме возвращения к нравственно-религиозной духовности.

Эти проблемы в значительной степени предвидел и описал русский религиозный философ Б. П. Вышеславцев. Он описал коммунизм как предельное выражение западной фаустовской гордыни сверхчеловека. «Здесь изображена не та обычная форма зла в силу ошибочного суждения оценки, которую Сократ признавал как единственную ("не ведают, что творят"); но это и не та другая форма зла как сопротивления "плоти", которую описал ап. Павел. Здесь нет желания добра или бессилия его свершить: "Не то делаю, что хочу"; здесь сила, направленная против добра, гордое своеволие: "Делаю, что хочу!" В основе такой формы лежит принцип автономного противоборства, принцип восстания: умом моим отказываюсь служить Закону Божьему, отказываюсь служить всему высшему, всяким святыням, отказываюсь "служить" вообще!… Образы такого "умного" противоборства, противоборства духа, а не плоти, гордости, а не "слабости греховной" – с бессмертной силой изваял Достоевский. Это уже не люди, а "бесы", или люди, одержимые бесом, ибо все они могут сказать вслед за Великим Инквизитором: мы не с тобой, а с ним!» [111]

В Библии (Быт. 3:6) раскрыты эти две стороны греха: от природной слабости и от богоборческой гордыни. Ева олицетворяет слабость, тогда как Искуситель – гордость. «Изумительный миф о грехопадении изображает обе эти стороны: с одной стороны, дьявольский дух противления – не подчиняйтесь ни малейшему запрету, скажите: "Все позволено" – и тогда сами будете как боги! С другой стороны, чисто человеческие вожделения, инстинктивно бессознательные влечения…» [112]

Проблема нравственно-религиозной революции сознания в посткоммунистических странах столь умопомрачительно трудна потому, что речь идет не о христианском просвещении язычески простодушных душ, не о преодолении телесных стихий, а о сопротивляющихся нравственно-религиозной обработке. Не греховная телесность, а люциферова гордыня сознания, прошедшего выучку коммунистического «нового человека» или сверхчеловека, – вот что стоит барьером на пути духовного преображения. «Новые русские» нигилисты – это в основном люди, прошедшие номенклатурную школу двойного морального стандарта: одна мораль, экзотерическая, предназначалась для простого люда, обязанного к законопослушанию, другая, тайная, эзотерическая, предназначалась для внутреннего пользования номенклатурных суперменов, которым все было позволено. Какой тип революции сознания необходим, чтобы нравственно урезонить этого супермена? Посткоммунистический тип в России, прошедший выучку последовательного люциферова своеволия, в духовно-интеллектуальном смысле является сложнее и искушеннее традиционного западного мещанина или дореволюционного русского Чичикова. Он отразил более развитые плоды Модерна, более глубокие его соблазны.

Сегодня официальная либеральная идеология уповает на правовое государство. Но, не говоря уже о том, что принцип правового государства здесь направлен не столько против сегодняшнего правового беспредела «новых русских» и самой власти, сколько против призраков коммунистической реставрации, надо отметить, что посткоммунистическое буйство «великой криминальной революции» никакое правовое государство само по себе укротить не в состоянии. Правовой принцип издавна критиковался (в особенности марксистами) за формализм, не умеющий различать бедного и богатого, слабого и сильного и дающий им «равные права», игнорируя то, что у них совершенно разные возможности воспользоваться этими правами. Когда закон провозглашает, что я, как и любой другой, могу основать коммерческий банк, мне сразу же приходит в голову мысль, что это право для меня – чистейшая абстракция, тогда как для некоторых людей оно наполнено реальным смыслом.

Однако этим не ограничивается формализм правового принципа. Право игнорирует различия двух источников правонарушений: идущих от подсознательной сферы, от инстинктов и выражающих слабость воли, с одной стороны, и идущих от намеренного замысла «преступить», от сильной, но злой воли. И если стихийные низовые правонарушения в основном отражают дефицит воли, то сознательные и последовательные, умышленные правонарушения суперменов отражают значительно более серьезный изъян, касающийся самой направленности воли. Первый тип девиации отражает дефицит свободы, теснимой давлениями среды и собственных инстинктов, второй – переизбыток свободы при дефиците нравственности.

В истории теократической мысли с библейских времен борются две концепции укрощения нигилизма: через ветхозаветное законничество и через новозаветную благодать. Как пишет Бердяев, «закон происходит от греха и есть обличение греха. Закон обличает грех, ограничивает его, но не в силах его победить» [113]. Иными словами, перед лицом закона предстает человек, ориентированный вовне: он сверяет свое поведение с внешними нормами должного и узаконенного. Речь идет, таким образом, не столько о внутреннем просветлении и преображении, сколько о рациональном выборе Добра при условии, что Добро надежно защищено и потому уважать его выгодно. «Этика закона есть по преимуществу этика социальная в отличие от личной этики искупления и творчества… Этика закона и значит прежде всего, что субъектом нравственной оценки является общество, а не личность, что общество устанавливает нравственные запреты, табу, законы и нормы, которым личность должна повиноваться под страхом нравственного отлучения и кары» [114].

Категорический императив Канта, обязывающий личность поступать нравственно безотносительно к действительным эмоциям любви и сострадания к людям, есть императив законнический. Его смысл в том, чтобы получить гарантии качественного социального поведения безотносительно к внутренним духовным состояниям реально задействованных людей.