Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

в связь с более изначальной или более подчиненной реальностью, являются многочисленными, но обозримыми. Важнейшие из них основаны не на ученых теориях, а на конкретном опыте многих сотен тысяч людей.7

1. Самая старая и ближайшая перспектива – это рассмотрение господства национал-социалистов как одной из стадий немецкой истории. Почти все государства планеты вели Первую мировую войну именно против немецкого рейха, и имело место почти всеобщее убеждение в том, что это государство в центре Европы своим милитаризмом и стремлением к экспансии разожгло мировой пожар. * При этом считалось, – в особенности это мнение было распространено во Франции, – что национал-социалистическая партия представляет собой острие немецкого ревизионизма и реваншизма, относительно которых были согласны почти все немцы. После захвата власти Гитлером национал-социалистическая партия по-настоящему отождествлялась с Германией; и казалось, что основные линии немецкой истории, начиная с Лютера, а может быть, и с херу-ска Германна, вели прямиком к национал-социализму. Противоположность этой национал-социалистической Германии представляла собой остальная Европа с ее культурой, впитавшей античные, в особенности римские традиции. Эта концепция нашла, казалось, свое окончательное подтверждение с началом Второй мировой войны, которая снова, как в 1914 году, началась с нападения концентрированных немецких сил на ведущие державы Европы – Францию и Англию. На этот раз Франция даже потерпела тяжкое поражение, и понадобилась помощь всего мира, чтобы разгромить сильнейшее из всех военизированных государств. Гитлер и его партия, таким образом, оказывались лишь новым проявлением того древнегерманского стремления к мировому господству, которое еще до 1914 года соединилось с представлениями социального дарвинизма о неумолимой борьбе биологических сил и стало подлинной противополю-сом мирных и демократических тенденций в Европе. Единственным решением представлялся разгром этой концентрированной силы и интеграция перевоспитанных немцев в союз государств Европы или мира. Немцы тоже готовы были принять эту перспективу, она облегчала им расставание с могущественным, более того, с национальным государством, хотя -или именно потому, что – она оставалась перевернутой тевтоноцентрист-ской перспективой.

2. Однако такой угол зрения предполагал наличие в Германии внутренней сплоченности, не присущей современному обществу, которое на взгляд социолога повсюду выступает как многообразно расчлененное и фрагментированное. Если немецкое общество точно так же состоит из предпринимателей и рабочих, из образованных бюргеров и мелких торговцев, из служащих и людей свободных профессий, подобно французскому и английскому, то отдельные модификации не являются решающими, важен его основной характер. И тогда оказывается, что экономическая система во всех европейских странах, за исключением Советского Союза, была одной и той же, а именно капиталистической, что Англия и Франция были не менее империалистическими державами, чем Германия, что они были подвержены тем же потрясениям, что они очень похожим образом искали выходов, и что повсюду возникали движения и партии, которые пытались противостоять великому кризису примерно так же, как национал-социалистическая партия в Германии. Таким образом, социологическая перспектива является интернациональной, и там, где она появлялась в марксистском обличье, ее приверженцы выказывали убеждение, что оказать помощь могли бы только интернациональные меры, а именно замена анархической и порождающей кризисы экономической системы капитализма социалистическим плановым хозяйством, которое охватывало бы по меньшей мере Европу, а по возможности и весь мир. Однако лишь часть марксистов видела в советском плановом хозяйстве пример для подражания, а социал-демократы вообще отказывали ему в социалистическом качестве. Но и они отмечали опасные тенденции среди предпринимателей и в особенности в среде мелкой буржуазии, которые сводились к насильственной защите исторически отжившей системы и которые уже привели итальянский фашизм к власти в большом государстве. Таким образом, национал-социализм надлежало рассматривать как форму проявления международного движения фашизма.

3. Однако о теории, понимающей национал-социализм как частный случай фашизма, следовало бы говорить лишь в том случае, если это движение трактуется не просто как орудие в руках известных сил, например, тяжелой промышленности или финансового капитала. Стало быть, его нужно постичь как нечто новое, вызванное к жизни новыми историческими обстоятельствами или реакцией на них: это и крушение срединных держав, и русская революция, и социалистическая волна в большинстве государств Европы в 1919-1920 годах. Но, вне зависимости от того, что марксисты с осуждением подчеркивали страх среднего класса или же мелкой буржуазии за свое существование, а немарксисты воздерживались от отрицательных суждений о целых социальных слоях, те и другие считали основополагающей противоположность фашистского движения по отношению к коммунизму и к социализму.

4. Однако уже в начале 20-х годов возникает между тем концепция, согласно которой эта противоположность – мнимая, что, встав на правильную точку зрения, можно увидеть единство фашизма и коммунизма. С позиции демократии, которая как раз достигла наконец в Европе и во всем мире больших успехов, и фашистские, и коммунистические партии рассматриваются как реакционные, поскольку они стремятся к диктатуре и угрожают своими претензиями на исключительность всякому цивилизованному сосуществованию различных слоев, партий и классов, которое является предпосылкой и следствием свободы личности и отличительным признаком современного типа общества. О тотализме русских большевиков говорилось в негативном смысле уже в 1918 году10, и достаточно было произнести излюбленное Муссолини слово с противоположной интонацией, чтобы противопоставить тоталитаризм диктаторских режимов свободным и демократическим государствам. Пакт Гитлера-Сталина очень способствовал научной разработке этого противопоставления; за ней, несомненно, стояла мощная интеллектуальная традиция, с начала Нового времени отвергавшая тиранию, диктатуру и деспотизм и противопоставлявшая им учение о разделении властей как гарантии свободы. После перерыва, вызванного военной коалицией демократических государств с Советским Союзом, теория тоталитаризма стала с конца сороковых годов чем-то вроде официального самопонимания Запада; эта теория, по крайней мере в своих популярных вариантах, имела тенденцию приравнивать друг к другу основанные на терроре и угнетении режимы Гитлера и Сталина. Однако с начала шестидесятых годов она стала утрачивать свое влияние, поскольку устойчивость соотношения сил, а также десталинизация Советского Союза, повлекли за собой фазу разрядки.

Именно тогда на Западе вновь стала возможной самокритика, казавшаяся почти забытой в десятилетие острых столкновений, а молодое поколение связало новые вопросы со старыми тезисами. Разве руководящие слои в Германии не сотрудничали всячески с национал-социалистами и не взвалили на себя тем самым бремя большой вины? " Разве США со своим империализмом не сыграли зловещую роль в третьем мире, поддерживая во многих странах диктатуры и противостоя стремлению простых людей к эмансипации? Не было ли американское вторжение во Вьетнам близким к настоящему геноциду? Молодое поколение в Израиле также задавало весьма критические вопросы: разве не способствовало поведение обеспеченных слоев еврейства тому, что миллионы жертв дали отвести себя, "как овец, на бойню"?12

Тем самым традиционное самосознание западного мира выглядело основательно поколебленным; в новой