Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

содержала, при всем уважении к Ленину и Троцкому, целый ряд возражений принципиального характера. Так, Роза Люксембург, хотя она понимала свободу как "свободу инакомыслящих", едва ли подразумевала либеральную свободу каждого гражданина, включая и "реакционеров", однако сочетание "жизни в Советах" со "всеобщими выборами, свободой печати и собраний, а также свободной борьбой мнений" предполагало принципиальный отказ от партийной диктатуры и было защитительной речью в пользу той советской демократии всех социалистических трудящихся, какой петербургские массы хотели добиться в октябре 1917 года и какую снова потребовали восставшие Кронштадта в 1921 году. На самом деле это длилось недолго, до тех пор, когда КПГ начала борьбу против "люксембургианства", которому была поставлена в вину переоценка стихийности масс и недооценка роли партии.

При всем том дело состояло во внутрикоммунистической полемике. В социал-демократической критике ощущается другой тон, который еще частично понимается как внутрисоциалистический, но который тем не менее обнаруживает несомненную тенденцию, вытолкнуть большевизм за пределы социалистического лагеря и квалифицировать его как буржуазный.

Так, по мнению Отто Бауэра, большевистская революция осуществила то, чего в Европе добились буржуазные революции: разрушения феодальной системы в сельском хозяйстве и установления буржуазного регулирования отношений собственности на селе. В России теперь господствует именно пролетариат, и потому один рабочий голос приравнивается на выборах к пяти крестьянским голосам. Но очень скоро формировался все более явный перевес партийной верхушки, так что, пожалуй, следовало говорить о деспотическом социализме. Этот путь не лишен исторической последовательности и необходимости, но он никак не может быть путем западноевропейских промышленных держав, путь которых должен представлять собой постепенное дальнейшее развитие буржуазной демократии. Против такого понимания выступает русский коммунизм, близкородственный тому прусскому социализму Шпенглера, потому что оба охвачены безумной верой в государство: "Всесилие господствующего меньшинства может и должно вынудить повинующуюся массу к более высокому образу жизни".'

Гораздо острее не только в газетных статьях, но и в научных трудах высказывался человек, который в среде довоенной социал-демократии пользовался наибольшим авторитетом по всем вопросам в области доктрины: Карл Каутский. Для него марксизм – это часть процесса гуманизации, который вывел рабочее движение из его первоначальной дикости и внутренней близости к террористической фазе Французской революции. Большевизм, стало быть, равносилен рецидиву зверства, потому что он снова хочет заменить марксистскую классовую борьбу гражданской войной. Конечной причиной этого служит незрелость русских отношений. Большевики для укрепления своего влияния использовали массовый психоз населения и поэтому рассматривают социальную категорию бюргера прямо-таки как категорию биологическую, против которой они принимают меры со всей дикостью и жестокостью зарождающегося рабочего движения. А потому победа большевизма – это поражение социализма, и это проявляется также и в том, что появилась новая бюрократия, новый класс господ, возрождающий милитаризм и устанавливающий терроризм: "Расстрел стал альфой и омегой коммунистической государственной мудрости". Итак, большевизм – это рецидив антигуманизма и антисоциализма в диком состоянии, а потому Каутский в заключение называет его "татарским социализмом".|0

Но рассматривался ли большевизм ведущими социал-демократами прежде всего как особый русский путь или же как варварский регресс, они неизменно резко противопоставляли его Европе, и в дорожных заметках некоего социал-демократа выражается желание "побыстрее снова оказаться за границами Советской России", так как однообразие и бедность жизни, голод, отсутствие свободы печати и бесконечный ужас перед преступлениями новой "святой инквизиции", ЧК, просто непереносимы. Но едва ли когда-нибудь даже намеком ставился вопрос, а не связано ли, чего доброго, европейское со свободным существованием также и реакционных тенденций, и не лучше ли поступили бы небольшевистские социалисты в России, заключив союз с Колчаком и Деникиным, потому что лишь тогда был бы шанс создать общество продуктивных социальных различий, как в Европе. Напротив того, равное удаление от большевиков и реакционеров остается определенно или неопределенно характерным для всех социал-демократов, и это равное удаление определяло и практическую политику меньшевиков и социал-революционеров вплоть до их окончательной изоляции в 1921 году.

Многообразный европейский либерализм более подходил для того, чтобы целиком идентифицироваться с европейской культурой или же западной цивилизацией, коль скоро он, в отличие от явных левых либералов, не выдвигал на первый план критику несправедливостей чересчур непрозрачного общества. Для "Times" "в мире недостаточно места сразу для большевизма и цивилизации". п Понятие "тоталитаризм" или "тота-лизм" по своему смыслу уже было в ходу в качестве контр-понятия. 13 Неопределенную границу между правыми либералами и консерваторами можно было, пожалуй, легче всего обнаружить по тому, устанавливает ли человек чрезвычайно сильное участие иностранных народов в русской революции или усматривает причину особого свойства в евреях. Ведь уже сразу в первые месяцы после Февральской революции множество наблюдателей, особенно во Франции и Италии, были взбудоражены тем, что поборники заключения мирного договора столь часто носят или носили немецкие фамилии, такие как Цедербаум, Апфельбаум или Собельсон. Позднее некоторые авторы связывали это наблюдение с традиционными представлениями, распространенными среди консерваторов уже в первой половине XIX века. Не кто иной как сам Уинстон Черчилль писал в одной своей статье: "Это движение не ново среди евреев. Со времен Спартакуса Вайсгаупта до Карла Маркса и далее до Троцкого (Россия), Бела Куна (Венгрия), Розы Люксембург (Германия) и Эммы Гольдман (Соединенные Штаты) этот всемирный тайный заговор, направленный на свержение цивилизации и преобразование общества на основе сдерживания развития, завистливого недоброжелательства и невозможного равенства растет ‹…› (Это движение) было движущей силой каждого деструктивного движения XIX столетия, а теперь эта клика исключительных личностей из числа деклассированных элементов крупных европейских и американских городов взяла за горло русский народ и стала практически неоспоримым хозяином огромной империи". м Но если в таких статьях и можно ощутить отголосок страха перед заговором аббата Баррюэля или князя Мет-терниха, то Черчилль был весьма далек от того, чтобы объяснять деструктивные тенденции многих евреев неизменными расовыми характеристиками, присущими всем евреям, и он сделал особый упор на сионистские устремления доктора Вейцмана, которые были удивительно созвучны настоящим интересам Британской империи. '5

Еще более однозначно для Черчилля на переднем плане были политические интересы Британской империи, когда он отстаивал мысль о том, что теперь, после поражения Германии в войне, ее надлежит сделать бастионом, противостоящим опасностям большевизма, "преградой, возведенной мирной, законной и толерантной силой на пути потока красного варварства, несущегося с Востока"16, и эта заинтересованная позиция с таким же успехом может вызвать надежду на то, что возобновление торговых отношений приведет к смягчению этого пугающего в глазах европейца деспотизма. Эту точку зрения отстаивал Ллойд Джордж, и уже в 1921 году он санкционировал торговые отношения с Советской Россией.

Так каждая из существующих идеологий и партий разработала свой собственный антибольшевизм,