Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

гипотезы Нольте о каузальной связи между большевистским и нацистским террором. «Нам пытаются вбить в мозги тезис о превентивном убийстве» (121).

По понятным причинам наиболее заметную реакцию среди публикаций участников «спора историков» вызвала статья издателя «Шпигеля» Рудольфа Аугштей-на «Новая ложь об Аушвице» («Шпигель», 06.10.1986), не имевшая отношения к науке, но круто замешанная на политике. Собственно, именно Аугштейн акцентировал среди многих те аспекты дискуссии, которые привлекли к ней особое внимание в ФРГ и за рубежом. Автор считает скандалом, что через 40 лет после капитуляции Германии в 1945 году «мы должны всерьез заниматься следующими вопросами», поставленными Эрнстом Нольте: «Мог ли, нет, должен ли был Гитлер ощущать угрозу, исходившую от евреев всего мира, после того как президент Всемирного еврейского конгресса Хаим Вейцман в сентябре 1939 года объявил ему войну «вместе с Англией»; становился ли тем самым Всемирный еврейский конгресс государством, к которому принадлежали все евреи на планете, знали они об этом или не знали; мог ли Гитлер чувствовать себя вправе относиться к евреям как к военнопленным и интернировать их?» – Нольте отвечает утвердительно. Фест считает, что расовая борьба Гитлера и классовая борьба Сталина суть сравнимые вещи. Нольте и Хильгрубер полагают, что союзники вели бы войну на уничтожение против Германии (бомбардировки Гамбурга и Лейпцига) и вели бы дело к ее расчленению на куски, даже не подозревая об Аушвице. Нольте придерживается мнения, что евреи в Израиле давят на немцев, «инструментализируя Аушвиц» (196-197). – Аугштейн же усматривает в попытках подобной «ревизии истории» нечто призрачное и монструозное.

Прежде всего, он противопоставил позициям участников спора тезис о коллективной вине немцев за уничтожение евреев: «Известно, между тем, что примерно миллион человек, говорящих на немецком языке, прямо занимались уничтожением евреев» (199). Руководители вермахта с самого начала были в курсе политики уничтожения евреев и каждый на своем месте участвовали в ее проведении: «Эти тевтонские вояки не ненавидели в действительности своего фюрера. Они боялись его неудач. Пока их не было, союз вермахта и Гитлера был железным» (200). Далее Аугштейн отверг предложение о «нормализации» немецкой истории путем постановки преступного режима в ряд ему подобных, существовавших в мировой истории, обновляемое доводом: «Мы не можем-де быть приличным членом НАТО, если через 40 лет не кончаются попреки» (201). Тем более, что нацизм, мол, ушел в прошлое, а преступления большевизма продолжаются. Аугштейн считает недопустимым такой перевод стрелок с колеи нацизма на колею коммунизма и отвергает как безосновательную гипотезу Нольте о каузальной связи между большевистскими и нацистскими массовыми убийствами: Гитлер был последовательным политиком, и еще в 1927 году он заявил в «Майн Кампф», что «в русском большевизме мы видим предпринятую в XX веке попытку еврейства завоевать мировое господство», что «гигантское государство на Востоке созрело для распада» (201). Аугштейн отмечает, что также и Сталин учинил погром своим врачам-евреям, но вины за преступления против человечества с «прусско-германского вермахта» это не снимает: надо согласиться с Аденауэром, что «Рейх Гитлера был продолжением прусско-германского режима» (202). Общий вывод Аугштейна относительно «спора историков» таков: «Кажется, 40-я годовщина капитуляции пришла на 40 лет раньше времени» (202). Свою статью автор заканчивает провокативным толкованием ветхозаветной истории о том, как Моисей 40 лет водил евреев по пустыне: он хотел вытравить в народе страх перед завоевательной войной за землю обетованную, освободить его от (преступной) покорности «поколения отцов».

«Спор историков», если брать его острую фазу, продолжался примерно половину 1986 года, в него вовлекались все новые авторы, которые затрагивали все новые аспекты дискуссионных проблем. Внимание публики привлекли такие содержательные публикации, как статьи Ганса Моммзена «Поиск утраченной истории» и «Новое историческое сознание и релятивирование национал-социализма», Мартина Бросцата «Где расходятся умы», Вольфганга Й. Моммзена «Ни отрицание, ни забвение не освобождает от прошлого», и другие. Однако концептуальное содержание спора было резюмировано прежде всего в итоговых работах Эрнста Нольте «Суть дела, которая поставлена с ног на голову» (Die Zeit, 31. Oktober 1986) и Юр-гена Хабермаса «О публичном употреблении истории» (Die Zeit, 7. November 1986). Остановимся вкратце на последних статьях.

Эрнст Нольте в указанной публикации упрекал своего главного оппонента Хабермаса (и Йеккеля) в селективном подходе к его статьям, что привело к неверным суждениям о них. Тема «прошлого, которое не проходит», еще и потому заинтересовала Нольте, что он констатировал наличие двух ошибочных линий аргументации. Дня первой из них характерна завороженность национал-социализмом, признаки которого отыскиваются повсюду; вторая выводит национал-социалистские тенденции из известных интересов. Представители первой линии аргументации ставят клеймо «апологетики» на все опыты объективного и комплексного освещения национал-социалистского прошлого. Именно так они отнеслись к попытке самого Нольте применить формулу «прошлого, которое не проходит» к Гитлеру и мотивам его «окончательного решения»: автор имеет в виду свое выведение нацистского террора из страха перед теми проявлениями большевистского террора, которые современники воспринимали как нечто совершенно новое, небывалое. Нольте имел в виду казнь царской семьи вместе с врачом и гувернантками, расстрелы заложников и классовых противников в ответ на покушение на Ленина и т.п. «Тем качественно новым, что вступало тут в мировую историю, были приписывание коллективной вины и вытекающие из этого ликвидационные мероприятия» (226), которые захватили сперва тысячи, потом сотни тысяч, потом миллионы. Термин «азиатский» в применении к красному террору был ходовым как в правых, так и в левых кругах, равно как и оборот «крысиная клетка». Из их употребления Гилером Нольте делал то заключение, что «здесь надо искать глубочайший корень самых экстремальных импульсов деятельности Гитлера» (226). Гитлер перешел от коллективной социальной вины буржуазии к коллективной расовой вине евреев. Поэтому «Архипелаг ГУЛАГ» являлся более изначальным, чем Аушвиц. Не отрицая качественного различия между ними, Нольте считает недопустимым не видеть их взаимосвязи: «Аушвиц является не прямым ответом на Архипелаг ГУЛАГ, но ответом, опосредствованным интерпретацией. Я не сказал, что эта интерпретация ложная, ибо полагал это излишним. Только идиот может сегодня подхватывать речь о «еврейском большевизме» (226).

Определяемая «прошлым, которое не проходит» ситуация в ФРГ, на взгляд Нольте, была чревата превращением этого национал-социалистского прошлого в негативный миф об абсолютном зле, который препятствует всякой ревизии в историографии и потому является враждебным науке. Под влиянием этого мифа литература исторического мейнстрима в Германии игнорирует такие факты, как высказывание Курта Тухольского 1927 года, в котором он желал смерти женщинам и детям немецких образованных слоев от отравляющих газов, или приведенное выше заявление Хаима Вейцмана. (229). Вместе с тем, не желая отвечать на то, что Нольте расценил как идеологическое шельмование со стороны Хабермаса и Йеккеля («натовская