Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

случае классового террора большевиков, и в случае расового террора нацистов речь фактически шла об одном и том же: «В обоих случаях [у индивида, принадлежавшего к уничтожаемой социальной группе – С.З.] не было возможности оправдания или доказательства невиновности, поскольку дело состояло не в вине или невиновности, а в самом факте принадлежности. Здесь – к классу, там – к расе» (103). Отсюда – сравнимость нацистских преступлений с большевистскими. Не действует также довод об особой, «административной и механической форме», которую приняло массовое убийство в нацистской Германии (Освенцим). «Конечно, газовые камеры, с помощью которых действовали палачи при уничтожении евреев, были особо отвратительной формой массового убийства, и они правомерно стали символом техницистского варварства гитлеровского режима. Но можно ли действительно утверждать, что массовые ликвидации посредством выстрелов в затылок, которые практиковались годами в эпоху красного террора, являются чем-то качественно иным?» Отвергает Фест и недоумения по поводу того, как мог такой культурный народа, как немецкий, скатиться до подобных ужасов: он видит в этом аргументе вывернутую наизнанку идею о «господствующих народах». Кроме того, как заявляет Фест, «Гитлер вновь и вновь оценивал практики своих революционных противников слева как урок и образец» (105). Окончательно подорвать тезис об уникальности преступлений нацизма должна якобы прослеженная Нольте каузальная взаимосвязь между большевистским и нацистским террором: Гитлер хотел лишь возвести массовое уничтожение на новую ступень. А что его объектом стали евреи – это-де связано с той ключевой ролью, которую они играли в Советской России и Мюнхенской Советской республике.

В поддержку тезиса об уникальности национал-социалистских преступлений, как указывает и Фест, приводится аргумент о качественном различии идеологий коммунизма и национал-социализма: связь с великими гуманистическими традициями у коммунизма, с грошевыми брошюрами вульгарных антисемитов и народных сектантов – у национал-социализма. Не отрицая этого различия даже применительно к сталинизму, соглашаясь, что марксистское положение об устранении буржуазии нельзя понимать буквально, в смысле физического уничтожения, Фест, однако, подчеркивает: «Всем речам присущ некий автоматизм, который от слов ведет к делам и отнимает у мысли ту невинность, которой она охотно оправдывается» (107). Обе идеологии привели к страданиям и смерти миллионов людей: «Какая разница для убитого, принесен ли он в жертву историческому принципу, имевшему некогда интеллектуальный и гуманитарный статус, или «только» движимому фантомными страхами безумию?» (108).

Свою задачу Фест видит не в том, чтобы дать дефинитивные ответы на возникающие вопросы, а в том, чтобы «пробудить сомнения в монументальной простоте и односторонности преимущественно господствующего представления о беспримерности нацистских преступлений» (108). Автор имеет в виду возможность того, что указания на аналогичные преступления других могут как бы облегчить бремя вины нацистов. Но эта опасность не должна отвращать историка от установленных фактов: например, нельзя и дальше игнорировать указываемые Нольте случаи проявления антисемитизма поляков, недавних жертв нацистов, – такие, как погром 1946 года в городе Кельце, учиненный под лозунгом «Мы завершаем дело Гитлера». С другой стороны, чужие преступления не уменьшают собственные. Но Ха-бермасу, по Фесту, не удалось продвинуть дальше обсуждение сюжета об уникальности преступлений нацизма, так как он исходил из непродуктивного разграничения между консервативными и прогрессивными историками. Так, возможно различение между пессимистическим взглядом на историю как процесс перманентного убийства, при котором Аушвиц действительно низводится до «технического нововведения», и воззрением, исходящим из улучшаемое™ и воспитуемости человека, в каковой перспективе холокост действительно является уникальным феноменом, извращением, после преодоления которого все пойдет к лучшему. У обеих точек зрения есть свои основания. Признание этого придает их противоборству серьезность и содержательность. «Хабермас ставит себе и своему поколению в заслугу то, что ФРГ безоговорочно открылась в отношении политической культуры Запада, и делает себя адвокатом «плюрализма модусов чтения». Однако, чтобы быть чем-то действительным, этот «плюрализм» должен делать невозможным не спор, но личные оскорбления» (111). В таких оскорблениях Фест упрекает Хабермаса, который представил Эрнста Нольте и Андреаса Хильгрубера «поборниками реакционного и аморального интереса» (112).

Чрезвычайно важные уточнения в предмет «спора историков» внес Эберхард Йеккель в статье «Жалкая практика подтасовщиков. Нельзя отрицать уникальность нацистских преступлений» (Die Zeit, 12. September 1986). Йеккель сконцентрировался на двух утверждениях Нольте и Феста: «Первое утверждение, которое, как правомерно констатирует Фест, выдвигает скорее не Нольте, а сам Фест, гласит: «Нацистское уничтожение евреев не было уникальным. Второе утверждение, которое Нольте считает вероятным, а Фест не недопустимым, таково: существует причинная взаимосвязь между этим уничтожением и ликвидационными акциями большевиков» (117). Что до первого утверждения, Фест взвешивал все «за» и «против» него, но Йеккель счел все эти аргументы несостоятельными. Суть уникальности уничтожения евреев нацистами состоит, по его мнению, в следующем: «Нацистское убийство евреев является уникальным в силу того, что никогда еще до этого государство, опираясь на авторитет своего ответственного лидера, не решалось на уничтожение – по-возможности, окончательное, – определенной группы людей, включая стариков, женщин, детей и младенцев, и никогда еще государство не осуществляло это решение на деле всеми возможными средствами государственной власти» (118). Большевики призывали к уничтожению буржуазии как класса, а не к уничтожению каждого отдельного буржуа и тем более не женщин и детей «буржуазного происхождения». Вопрос об уникальности Йеккель не рассматривал как главный: становятся ли преступления нацистов более оправдываемыми, даже если они оказываются «неуникальными»?

Намного более важным, согласно автору, является утверждение о причинной взаимосвязи между большевистским и нацистским террором. Йеккель предлагает четко разграничивать две вещи: с одной стороны, мотивы преступных действий; с другой, – условия, без которых они были бы немыслимы. Нольте этого не делает -скорее наоборот, он оперирует символами, «ключевыми словами» (Schluesselworte) и т.п.: например, «крысиная клетка» в значении то ли Лубянки, то ли большевистской воли к жестокости, уничтожению. Но какое отношение все это имеет к «окончательному решению» полностью уничтожить евреев Нольте так и не разъясняет. Его вывод следует лишь из цепочки ассоциаций. Это не есть рациональное обоснование, само утверждение здесь логически некорректно: post hoc, ergo propter hoc – после этого, значит, по причине этого. Гитлер много раз сам объяснял, почему он хотел депортировать и уничтожить евреев, и «крысиная клетка» тут была не при чем. А Советский Союз внушал ему не мистический ужас, а чувство превосходства: поскольку у власти в СССР находились евреи, для него это был колосс на глиняных ногах. Зато Гитлер очень умело мобилизовывал для своих целей антибольшевистские страхи буржуазии: на публике он распространялся об угрожающих Европе азиатских ордах и обманно представлял свое завоевание «жизненного пространства» на Востоке как превентивную войну. Нельзя смешивать тактические высказывания и истинные мотивы Гитлера. Но именно такое смешение лежит в основе