Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

в вермахте, то здесь в основном действовали более или менее националистически настроенные патриоты, то есть люди, в первую очередь преданные идее национального самоопределения, которые боролись с замыслами Гитлера прежде всего потому, что их осуществление грозило навлечь на Германию большую беду. Почти все, и прежде всего Карл Герделер, довольно долго считали, что результаты ревизионистской политики Гитлера, то есть присоединение Австрии и Судетов, можно было бы рассматривать как законное следствие права на самоопределение, когда после падения диктатора придется заключить компромиссный мирный договор. Ясно, что как Тресков, так и Штауффенберг поначалу симпатизировали национал-социализму, однако последующие события заставили их и им подобных довольно резко разойтись с унаследованным ими национализмом и даже с установкой на прусскую государственность, о чем свидетельствуют уже переговоры с англичанами зимой 1939-1940 гг., сообщения Ганса Остерса о планах покушения Гитлера на голландского военного атташе и, наконец, сильнее всего – покушение Штауффенберга на верховного главнокомандующего, чему нельзя найти даже самой отдаленной аналогии во всей истории Пруссии и Германии. Не все, правда, делали окончательный выбор в пользу одного из этих двух мировоззрений, которые продолжали соперничать друг с другом: Ульрих фон Газелл хотел, сообразуясь с обстоятельствами, разыгрывать восточную или западную карту.

Национального сознания и патриотического настроя было преисполнено и подавляющее большинство пленных солдат и офицеров, которые в сентября 1943 г. учредили национальный комитет "Свободная Германия" и '"Союз немецких офицеров". Основным содержанием всех манифестов и воззваний, который подписывали генералы Зейдлиц, Корф, Лаутманн, а также многие другие и, наконец, генерал-фельдмаршал Паулюс, была мысль о том, что Гитлер ввергнул Германию в войну против могущественной коалиции и что его надо свергнуть. Однако не везде наблюдался единый и только политический взгляд на то, что представляет собой отечество. Уже в мае 1942 г. в лагере, расположенном под Елабугой, против системы лжи и бесправия, а также против принудительной формы хозяйствования и стирания культурных различий пламенную речь произнес немецкий капитан и в прошлом учитель средней школы Эрнст Гадер-манн, и поскольку он объединился с немецкими коммунистами в антифашистских устремлениях, обе стороны по крайней мере на принципиальном уровне пришли к тому, о чем несколько лет назад нельзя было и помыслить, а именно к тому, что противостояние пролетариата и буржуазии не является радикальным для эпохи. И когда непосредственно перед 20 июля в самой Германии правые социал-демократы Лебер и Лейшнер вступили в контакт с коммунистами, их очень удивило, что последние, по-видимому, придерживались менее радикальных взглядов, чем они сами, и даже, по всей вероятности, были готовы рассматривать крупную буржуазию как своего соратника.

Безоговорочное и деятельное неприятие войны в Германии было характерно только для небольшой группы под именем "Красной капеллы", руководили которой Харро Шульце-Бойзен, внук гросс-адмирала Тирпи-ца, и Арвид Гарнак, племянник видного богослова эпохи царствования Вильгельма II. Однако даже в их шпионской деятельности не последнюю роль, вероятно, играла старая мысль национал-революционного движения о том, что лишь в сотрудничестве с советской Россией Германия может сохранить свою целостность и независимость.

Однако среди коммунистов еще продолжали жить старые убеждения и чувства, и это лучше всего доказывали те, до кого не доходили инструкции из центра или кто получал их мимоходом. "Я умираю так, как и жил, – как классовый борец", – писал своему отцу перед своей казнью член одной коммунистической группы сопротивления в мае 1943 г. и в постскриптуме добавлял: "Лучше умереть за Советский Союз, чем жить во имя фашизма".21 Год спустя другая группа в листовке, предназначенной для рабочих, пригнанных в Германию, а также для пленных красноармейцев, заверяла, что "страшные противоречия между капиталистическими державами и их войны приводят в движение пролетарские массы Европы и СССР. Фашизм – это лишь могильная плита, покрывающая гибнущий класс". п Наверно это имел в виду Молотов, если литовский министр иностранных дел правильно его понял, и именно этого, наверное, не знал Рузвельт, когда хотел причислить Сталина к "семье". Своеобразное единство между союзниками и теми, кто чувствовал солидарность с ними, оставаясь со своей страной или выступая против нее, вероятно, было обманчивым.

Однако что бы ни говорилось о прочности столь необычного союза между государством социализма и оплотом капитализма, никто не мог сомневаться в том, что советский коммунизм может обрести подлинно наднациональный характер и что Рузвельт снова выразил убеждение, которое было древнее капитализма и сохранилось неизменным в горниле всевозможных перемен. С гораздо меньшей уверенностью о чем-то подобном можно было говорить по отношению к противоположному лагерю. Хотя в Европе насчитывалось немалое число фашистских движений, которые самое позднее с 22 июня 1941 г. повсюду перешли на сторону Гитлера (наряду с итальянским фашизмом можно назвать румынскую "Железную гвардию", венгерские "Скрещенные стрелы", норвежское "Национальное собрание", французскую "Народную партию", словацкую "Родобрану" и хорватских усташей), однако все они в своих истоках или традициях прежде всего являли собой радикально-националистическую реакцию на интернационалистические и по большей части социалистические идеи и реалии первого послевоенного периода. Таким образом, в своем "за" они не могли быть едиными, так как одни стремились к созданию могущественной и великой Румынии, другие – сильной и столь же великой Венгрии, третьи – к выходу из союза государств, а четвертые – к восстановлению Римской империи. Только "против" объединяло их, а именно их решительное неприятие коммунизма. Правда, коммунизм, являясь антикапитализмом, со своей стороны тоже предполагал определенное "против", и в силу своей мнимой реализации в одном большом государстве он вступил в своеобразные отношения с такими реалиями, как власть, структура и профессиональная армия, которые он хотел упразднить. Чем больше советская действительность угрожала вере в торжество коммунизма и заставляла ее утрачивать свою притягательную силу, тем больше скудное "против" фашистских движений получало возможность обогатиться теми или иными социальными идеями и в конце концов начать притязать на оправданный временем "третий путь" между крайностями советского коммунизма и американского капитализма. Вопрос заключался лишь в том, сможет ли (и каким образом) единая антикоммунистическая наднациональная солидарность одержать верх над простым национальным или этническим самоутверждением.

Решение напрашивалось само – после того как в результате нападения немцев на Советский Союз он стал открытым и вся чуждость сталинского государства стала очевидной немецким, итальянским, румынским и испанским солдатам. Самой тривиальной и сомнительной попыткой использовать этот опыт для создания определенной идеологии стала публикация брошюры "Недочеловек", изданной службой СС в 1942 г. Наряду с заслуживающими презрения и глупыми попытками глядя на исхудалые лица военнопленных вывести некий тип недочеловека или даже азиата, довольно рано рисовался общий страшный образ кровожадного комиссара и фанатичных баб, вооруженных ружьями,