Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

с Советским Союзом существовала бы наполовину ослабленная, управляемая национальными силами Германия, а не сверхмощная Америка. Только после того как на конференции в Тегеране, состоявшейся в ноябре-декабре 1943 г., Рузвельт и Черчилль сообщили ему о Польше и Германии гораздо больше, чем это могли сделать генерал-фельдмаршал Паулюс и генерал фон Зейдлиц, Сталин, по-видимому, отказался от своей излюбленной мысли о создании советско-германской сверхдержавы, в которой он теперь играл бы роль старшего партнера, причем не так, как, по его представлению, это было бы летом 1941 г. В этой связи только Тегеран означал последний и окончательный поворот в войне.

И тем не менее в 1944 г. Германия еще могла иметь какие-то надежды. Что касается Гитлера, то для себя и своего режима он мог связывать их только с разработкой так называемого чудо-оружия. Фактически основа для всего позднейшего развития ракетной техники была заложена в Германии, и первые реактивные самолеты представляли собой изобретение, которое ожидало большое будущее. Однако не случайно авторитетные немецкие физики жаловались на то, что немецкая физика отставала от американской. Дело в том, что ученым, как и просто интеллектуалам, Гитлер не оказывал предпочтения, и с самого начала предугадывалась большая вероятность того, что в Соединенных Штатах изобретут более значительное "чудо-оружие". В кругах немецкого сопротивления рассматривались планы, предусматривавшие ориентацию Германии как великой державы на Запад или Восток, причем без Гитлера, и даже в СС и в партийном руководстве, по-видимому, были люди, которые постепенно и осторожно приходили к таким мыслям. Победа союзников становилась все более очевидной, но для Германии все еще могли сохраняться какие-то последние возможности и альтернативы, и самая необычная из них заявила о себе тогда, когда люди начали осознавать, что эта война ни в коем случае не является только решительным боем между мировыми державами за передел политической карты мира, но представляет собой также идеологическую войну между большевистским Советским Союзом и национал-социалистской Германией, а вместе с нею и гражданскую войну, в которой русские выступают против "России", немцы – против "Германии", итальянцы – за Сталина, а французы, иногда арабы, а также индийцы – за Гитлера. В этой войне англосаксонские державы, в которых, несмотря на распространенный и по меньшей мере скрытый антисемитизм, почти никто не становился на сторону Гитлера и не выступал против собственных государств, предстали как последний бастион либеральной демократии и заняли позицию, которая с самого начала не была ясно определена.

3. Мировая война идеологий?

В 1930 г., когда делегация немецкого "Красного креста" путешествовала по Сибири, ее представитель заверял будущего маршала Блюхера в том, что если Советский Союз подвергнется нападению, то немецкий пролетариат нанесет удар в спину немецкой буржуазии.' Год спустя такая точка зрения, которая с 1919 г. постоянно повторялась коммунистами, показалась настолько убедительной основателю паневропейского движения Ричарду Калерги, что в своей книге, вышедшей под заголовком "Stalin amp; Со", он написал: "Любая европейская армия, которая попытается выступить против Москвы… будет иметь за своей спиной многочисленных врагов"2. Еще в 1936 г. председатель "Профинтерна" Лозовский довольно самоуверенно заявлял, что империалисты, а именно Германия, Польша и Япония, могут не сомневаться, что война против Советского Союза обернется войной в их собственных странах: "Мы знаем, против кого пролетариат этих стран повернет свои винтовки. Вы хотите войны, господа, в этом нет сомнения. И вы получите ее на своих заводах, фабриках и в колониях". Не надо множить доводы, чтобы показать, что по крайней мере до 1939 г. как сторонники, так и противники большевизма одинаково были уверены в том, что Советский Союз, будучи поборником идеологии, которая представляла собой универсальное учение о сущности поступательного движения истории, а также о будущей судьбе всего человечества, имел во всех странах мира огромное количество своих сторонников, которые не побоялись бы взяться за оружие, чтобы защитить его и обеспечить ему победу. Под этими сторонниками понималась вполне определенная социальная группа, а именно пролетариат, который, будучи производителем прибавочной стоимости, низвергнет эксплуататорский класс буржуазии, чтобы затем построить во всем мире социалистическое общество, не знающее деления на классы, а также избавленное от отчуждения и государственного засилья. Даже Галеаццо Чиано, министр иностранных дел фашисткой Италии и зять Муссолини, однако в глубине души – буржуа, любивший все английское, вечером 21 июня 1941 г. со страхом написал в своем дневнике: "Если бы Советская армия силой сопротивления превосходила буржуазные страны, как бы на это отреагировали пролетарские массы всего мира?". И действительно, уже 16 сентября главнокомандование вермахта было вынуждено признать, что начиная с 22 июня в оккупированных немецкими войсками областях повсеместно вспыхивали коммунистические очаги сопротивления, которые имели единое руководство, исходящее из Москвы, и требовали принятия самых жестких ответных мер.5

С другой стороны, в своем ответном письме на сообщение Гитлера о начале нападения Муссолини выразил уверенность в том, что теперь "все антибольшевистские течения во всем мире" обратятся к "Оси"6, а сам Гитлер в своей речи 3 октября 1941 г. назвал большевизм и капитализм "крайностями", одинаково удаленными от "принципа справедливости", за осуществление которого державы, образовавшие "Ось", ведут борьбу в своем стремлении придать Европе новый, лучший облик7. Таким образом, национал-социализм тоже энергично заявлял о своем притязании на сверхнациональное единство (о чем свидетельствовала его солидарная позиция с фашистским партнером по "Оси") и нередко говорил о "мировой борьбе", которая объединяет всю Европу в ее стремлении защититься от "большевистского чудовища" и американского "денежного молоха". Правда, довольно часто за этими обвинениями угадывалась оборонительная позиция и не всегда просматривалась одинаковая жесткость, так как большевизм снова и снова упрекали в том, что в России он "истребил всю национальную интеллигенцию"* и желал такой же участи всем правящим ведущим слоям в мире, тогда как основной упрек, бросавшийся демократии, заключался в том, что она открыла путь большевизму. Иногда глубокий пессимизм чувствовался даже в словах Гитлера, когда он, например, предрекал Черчиллю и Рузвельту, что когда-нибудь большевизм уничтожит и их народы.' Однако мировоззрение Гитлера нельзя полностью сводить к эмоциям защиты и страха: нередко они сменялись гордостью по поводу того, что он осуществил другую, лучшую революцию в сравнении с той, которую осуществил большевизм, революцию, которая дала возможность занять государственные посты самым бедным, причем "творческая сила старых сословий" не ущемлялась и национальная собственность не была уничтожена.10 Таким образом, Гитлер мог воплощать в себе не только некие сверхнациональные опасения, но и сверхнациональные надежды. Его борьба тоже была идеологической и выходила за пределы одной нации, однако все-таки нельзя было не заметить, что