Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

международными отношениями и послуживших проводниками его идей о холодной войне и международной политике. Хотя его не принимали в англоязычных академических кругах, он продолжал читать лекции во франкистской Испании, на основе которых и был составлен его поздний труд «Теория партизана» (1963). Однако было бы ошибкой считать, что влияние Шмитта ограничивалось только сохранившимися к тому времени фашистскими государствами. Хотя его имя упоминалось редко, исследователи его трудов, работавшие в области политической науки, истории и международных отношений (такие, как Раймон Арон, Ганс Моргентау, Райнхарт Козеллек и Ханна Арендт), расширили зону его влияния, распространив его на современные социальные науки. К моменту своей смерти в 1985 г. Шмитт стал мыслителем, почитавшимся в среде левых и правых радикалов, которые в равной мере разделяли враждебность к конституциональному либерализму и сопутствующему ему политико-экономическому порядку. В недавние годы такая установка стала только сильнее.

Темное наследие антисемитизма Шмитта

Англоязычные исследователи начали открывать для себя идеи Шмитта в 1970-х годах, когда он привлекал к себе запретностью темы, ведь в нем видели автора, слишком сильно приблизившегося к темнейшим проявлениям политической власти. Это, несомненно, заставило обратиться к его работам многих исследователей, уставших от триумфального либерализма или развала «реально существующего марксизма». Другие же, например Стивен Холмс, утверждали, что наследие и учение Шмитта безоговорочно подорваны чудовищной ошибкой политического суждения, продемонстрированной его связью с нацизмом. Разгорелись споры о том, кем на самом деле был Шмитт – юристом-оппортунистом, который притворялся нацистом для профессионального продвижения и спокойной жизни, или же тем, чьи идеи безусловно заражены его связью с одним из самых гнусных за всю историю человечества режимов, известным своим чудовищным антисемитизмом. Вопрос о том, замешаны ли работы Шмитта в зле холокоста, возможно, более серьезен, чем в случае Хайдеггера, философия которого является метафизической, а потому не так близка к практическим следствиям. Определенно, человек, допустивший столь серьезную ошибку в практическом суждении, вряд ли может быть ориентиром для выявления ошибок либерализма [Kelly, 2005, p. 6].

Однако многие исследователи Шмитта отвергали упрощенное разоблачение его работ и наследия, указывая на то, что он был обвинен СС в неискренности его нацистских убеждений и преданности расовому антисемитизму. Сам Шмитт лично помогал некоторым еврейским ученым (например, Лео Штраусу), у него были друзья-евреи, хотя в нацистский период он, видимо, порвал с ними отношения. После войны он вел длительную философскую и богословскую переписку с еврейским теологом Якобом Таубесом. Все это вместе с неприятием упрощенных моральных суждений о тех, кому пришлось жить при нацистском режиме, а не просто о нем читать, в какой-то мере ограничило негативное воздействие прошлого Шмитта на оценку его трудов, как и в случае с Хайдеггером.

Однако недавняя публикация «Черных тетрадей» Хайдеггера и «Глоссария» Шмитта (представляющего собой своеобразную тетрадь для заметок) вместе с его дневниками показали более значительную проблематичность его установки по отношению к евреям, которая не ограничивалась ультратрадиционалистским католичеством [Ratzinger, 2018], где основное место отводится Евангелию от Иоанна, отличающемуся особенно враждебным повествованием о еврейских властях. Выступая от имени обвинения, Рафаэль Гросс подробно обсуждает личный интеллектуальный мир Шмитта, показывая, что он был человеком, отличавшимся глубокой враждой к евреям, в том числе в своем собственном окружении. Эти установки бросают тень на его мысли и наследие. Гросс не обвиняет Шмитта в том, что тот был нацистским мыслителем в каком-либо формальном смысле, и признает, что Шмитт мог, вероятно, лишь презирать биологический редукционизм нацистской расовой теории. Тем не менее, если учитывать содержание и язык его дневников, трудно считать Шмитта кем-то еще, кроме как нераскаявшимся антисемитом. Гросс продолжает:

Несомненно, многослойный и неискоренимый антисемитизм Шмитта существенно усилился в результате его вступления в нацистскую партию в 1933 г. В 1932 г. еще не было ясно, станет ли Шмитт радикальным национал-социалистом. Однако его антисемитизм – что хорошо видно из его дневников – был весьма радикальным и до 1932 г.; он представлял собой ненависть, ежедневную вражду к тому, кого он считал истинным врагом… Учитывая все это, мне сложно… представить, как труд Шмитта мог бы послужить современной политической теории. Осваивать и использовать его идеи, не признавая той значительной роли, которую в них сыграл антисемитизм, – значит обходить вниманием определенные элементы и самого концептуального содержания – хотя в нем они встречаются, как правило, лишь в зашифрованном виде [Gross, 2016, p. 111].

В этой книге я не намереваюсь превозносить аргументы кого-либо из обсуждаемых мной мыслителей. А потому я мог бы избежать обвинения Гросса. Однако само включение Шмитта в канон концепций международных отношений, безусловно, наделяет его идеи определенной интеллектуальной респектабельностью, а потому рискует «обойти вниманием концептуальное содержание». Учитывая общий приговор Гросса, я не пытаюсь отбросить темное наследие жизни и мысли Шмитта. Он действительно был антисемитом, и, хотя это логически не следует из его концептуальных различий и противопоставлений, многие из них трудно интерпретировать, не улавливая в них отзвука его антисемитизма. Хотя он, возможно, и не был нацистом в расово-идеологическом смысле этого слова, он оставался активным членом нацистской партии, причем дольше, чем Хайдеггер. Об этом нужно помнить, признавая в то же время то, что Шмитт поставил важные и сложные вопросы для либерально-правовой и политической философии, а также для международных отношений. Эти вопросы не исчезнут в силу одной лишь порочности Шмитта. Вряд ли мы поймем его аргументацию лучше, если будем сглаживать качества личности автора или если, наоборот, сведем ее обсуждение к моральной оценке его характера.

Антилиберализм

Через все философское творчество Шмитта и через всю его карьеру государственного юриста красной линией проходит критика либерализма как политической идеологии, презрение и к нему, и к либеральному конституционализму как юридической философии. Этот аспект его мысли привлек сторонников из числа как правых, так и левых, но также заставил обратить на себя внимание самих политических либералов, вынужденных считаться с его силой и резкостью. Несколько ранних работ Шмитта, объединивших его юридические и политические аргументы, составляют важный контекст для более поздних работ – «Понятия политического», «Номоса Земли» и «Теории партизана».

Буржуазный парламентаризм

Будучи юристом – специалистом по государственному праву, Шмитт основывает свою трактовку либерализма на историческом и социологическом понимании институтов, играющих ключевую роль в практике либерально-конституционных государств. Он не начинает с философских спекуляций об абстрактных моральных основаниях либерализма. В своих более поздних размышлениях о философии Гоббса, написанных, когда в нацистской среде ему стали предъявлять некоторые претензии, Шмитт подчеркивает методологический индивидуализм либерализма, а потому представляет Гоббса как одного из его основателей. Однако в целом Шмитт относится к утверждениям о морали как основании права и политической науки со скепсисом и пренебрежением. Свою критику либерального конституционализма он начинает с разбора Веймарской конституции 1919 г., завязанной на основные институты либеральной политики. В работе «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» (1923) дается убедительный анализ и критика внутренних противоречий, составляющих ядро либеральной политики. Шмитт формулирует свою критику в том виде, который впоследствии станет привычным для многих современных консервативных критиков парламентской политики:

Наверняка, сегодня немногие желают отказаться от старых либеральных свобод, от свободы слова и печати. Тем не менее, на европейском континенте немногие поверят, что эти свободы уцелели бы там, где они могли бы стать по-настоящему опасны обладателям настоящей власти. Менее всего поверят в то, что из газетных статей, речей в собраниях и парламентских дебатов возникнут истинные и правильные законодательство и политика. Но ведь это и есть вера в парламент как таковой. Если публичность и дискуссия в реальной действительности парламентского предприятия стали пустой и ничтожной формальностью, то и парламент, как он до сих пор развивался в качестве института, утратил свое духовно-историческое основание и смысл [Шмитт, 2000, с. 213–214].

Фундаментальная проблема парламентаризма является двусторонней: первый аспект этой проблемы состоит в претензии на достижение демократического представительства, а второй – в эпистемической эффективности парламентской политики в процессе выработки политического курса и законотворчества. Парламенты развились из старых консультационных советов при суверенном монархе, превратившись в авторитетный источник законодательства. Атака на них нарастала с расширением избирательного права в XIX в.,