Российское обществоведение: становление, методология, кризис - Сергей Георгиевич Кара-Мурза

с тем отвлеклись также от тех составных частей и форм его товарного тела, которые делают его потребительной стоимостью… Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем» [29, с. 43].

Эта догма, включенная в когнитивную основу советского обществоведения, сыграла важную роль в том, что «мы не знали общества, в котором живем».

М. Сахлинс пишет: «Общеизвестная истина антропологии состоит в том, что “рациональная” и “объективная” схема любого человеческого общества никогда не является единственно возможной. Даже в очень похожих материальных условиях культурные порядки и реалии могут быть весьма различны… Даже капитализм, несмотря на его кажущуюся организацию ради прагматической выгоды, не может избежать этой культурной организации, казалось бы, объективного праксиса» [279].

В эпиграфе к главе «Западное общество как культура» М. Сахлинс привел фразу Бодрийяра (1972): «Политэкономия, сконструированная на двух стоимостях – потребительской и меновой, – рассыпается в прах и должна быть переосмыслена в форме обобщенной политической экономии, которая оперирует производством символической меновой стоимости в процессе и в виде производства материальных товаров и экономической меновой стоимости».

Замкнувшись в скорлупе догм моделей ХIХ в., наше обществоведение оказалось несостоятельным при первом ударе мировоззренческого и культурного кризиса.

Дискредитация демократии и провал проекта демократизации

Высшей ценностью в идеологическом дискурсе перестройки была названа демократия. Общество практически единодушно этот лозунг поддержало, поначалу не вникая в тонкости трактовки данного понятия. Его обыденное представление казалось общепонятным и естественным.

В действительности перестройка началась как раз с того, что были разрушены разумные и привычные очертания этого понятия. Идеологи избегали давать этому понятию связное определение, а люди и не спрашивали, хотя никакого молчаливого договора относительно смысла этого слова в нашем обществе не было. Но тогда не вникали даже в странные заявления, не до этого было.

Это сладкое слово «демократия» вдруг увязали с частной собственностью и рынком. Это уже вызвало тревогу. Известный философ В.М. Межуев убеждал: «Какое же общество действительно нуждается в правовой демократии и способно ее защитить и сохранить? Я думаю, только то, которое состоит из собственников, независимо от того, чем они владеют: средствами производства, денежным капиталом или только своей рабочей силой. …Иными словами, это общество приватных интересов и дел, где каждому что-то принадлежит и каждый имеет право на собственное дело. По существу, это и есть гражданское общество, в котором люди связаны между собой как независимые друг от друга индивиды – самостоятельные собственники и хозяева своего частного дела» [131].

Насколько кадеты начала ХХ в. оказались более демократами. М. Вебер, объясняя отличие русской революции от буржуазных западных, приводит важный довод: к 1905 г. в России понятие «собственность» утратило свой священный ореол даже для представителей буржуазии в либеральном движении. Как пишет исследователь трудов М. Вебера А. Кустарев, «таким образом, ценность, бывшая мотором буржуазно-демократических революций в Западной Европе, в России ассоциируется с консерватизмом, а в данных политических обстоятельствах даже просто с силами реакции» [37].

Лозунг демократии вошел в непримиримое противоречие с реальностью – большинство не поддержало перестройку и ее версию демократии. В.В. Радаев и О.И. Шкаратан пишут в важной статье: «Трагическим является консерватизм не отдельных групп, а тем более отдельных лиц, но огромных масс, верящих, что они сегодня живут при социализме и что его необходимо “исправить”. В сознании очень многих рыночные формы хозяйствования односторонне отождествляются с эксплуатацией, неравенством, безработицей. Да, пожалуй, нет для реформаторов более страшной преграды, чем народные предрассудки» [55].

Вспомним вещи простые, бытовые. Видные социологи и экономисты требовали либерализации цен на продукты питания, а подавляющее большинство граждан было против. Опросы фиксировали: «Население не верит в быстрое улучшение потребительского рынка и выступает за регулируемое государством нормированное распределение благ как средство гарантированного снабжения. Более половины жителей столицы [56,3 %] против такого решения [введения талонов на мясо]. А большинство жителей областных и районных центров, малых городов, сельской местности поддерживает введение талонов на мясо. Респонденты вполне отдают себе отчет в том, что эта мера не является панацеей от всех бед. Однако они предпочитают талоны, нежели повышение цен. Большинство опрошенных жителей разных регионов (около 80 % в городах и 65 % в сельской местности) выступает против повышения цен на мясопродукты, не считает его эффективным средством борьбы с дефицитом» [280].

Сторонники реформы в основном попали в те 20 %, которые выступали за рынок со свободными ценами. Они поддержали Гайдара и Ельцина, когда их властная бригада «отпустила» цены. Но если твоя позиция противоречит мнению большинства, так исключи постулат демократии из своей программы и рассуждений – и они у тебя вновь обретут связность, с тобой можно будет договариваться, вести дебаты. Но нет, всякое сомнение в благотворности рынка отметалось без комментариев, как нечто абсурдное и порочное, – и все это при искренней убежденности в собственной демократичности.

Вот Ю.В. Волков, доктор философских наук, завкафедрой социологии и социального управления Академии труда и социальных отношений, пишет о позиции рабочих: «Демократическое движение, начавшее развиваться в стране в последние годы и охватывающее главным образом прогрессивную интеллигенцию, вряд ли сможет само по себе преодолеть сопротивление консервативных сил и обеспечить утверждение нормальной, эффективной рыночной экономики… Присутствует и противоположная позиция – полная неприятия не только частной собственности и частного предпринимательства, но даже той «полурыночной» экономики, которая проектируется некоторыми в рамках незыблемости «социалистических принципов»… Это движение, выражающее люмпенизированную психологию наиболее отсталых – в массе своей – слоев рабочих и служащих, имеет не так уж мало сторонников… а в условиях резкой пауперизации масс с весны 1991 г. люмпенская психология может пойти вширь» [281].

Приняв и поддерживая подобную идеологию и в то же время считая ее выражением «демократического движения прогрессивной интеллигенции», эта самая интеллигенция впала в состояние искусственной шизофрении, – и ее рассуждения стали внутренне противоречивыми, некогерентными.

Сдвиг элиты обществоведов к идее трансформации социального строя и перехода к частному предпринимательству происходил быстро и вопреки установкам основной массы населения. Это было всем видно и отражено в большом докладе ВЦИОМ под ред. Ю. Левады «Есть мнение» (1990 г.). В общем, вывод социологов, авторов книги, таков: «Носителями радикально-перестроечных идей, ведущих к установлению рыночных отношений, являются по преимуществу представители молодой технической и инженерно-экономической интеллигенции, студенчество, молодые работники аппарата и работники науки и культуры» [193, с. 83].

Таким образом, сами идеологи перестройки отдавали себе отчет, что они под маской демократии предлагали обществу господство меньшинства. В большом докладе Горбачев-фонда по поводу юбилея перестройки в 2005 г. говорится: «Новое руководство могло рассчитывать на относительно устойчивую поддержку двух групп отечественной бюрократии. Одна из них – партийные интеллектуалы, чьи взгляды сформировались под сильным влиянием