Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

в себе. Позднее, уже в XX веке, эта проблема дискутировалась под таким углом зрения: содержится ли значение в знаке, или же в «головах» коммуникантов. Между тем вполне очевидно, что по крайней мере некоторая «частичка» значения должна присутствовать в знаке – в противном случае никакое «возбуждение» и никакая «гармонизация» невозможны. Выходом из этой антиномичной ситуации является, по нашему мнению, представление об уровнях и компонентах не столько даже значения слова или иного знака, сколько всей знаковой ситуации, семиозиса. Такой подход был намечен Пирсом, Моррисом, Мидом, в имплицитной форме он присутствует в философии языка экзистенциализма. В несравненно более развитой форме, он дан, как мы покажем ниже, у Шпета и Лосева.

Здесь же, чтобы не комкать вопроса, отметим, что Потебня, вслед за Гумбольдтом, гениально наметил линию анализа «слойности», уровневости сознания в его соотнесении с языком и речью. В этом же направлении им велась разработка учения о «ближайшем» и «дальнейшем» значении слова. Под первым он понимает совокупность признаков, доступных обыденному, «народному» сознанию, тогда как дальнейшее – это скорее понятие как значение слова[689]. В этой связи Потебня обращает внимание на то, что «дальнейшие» значения личны, но именно из личного понимания возникает высшая объективность мысли, в то время как «ближайшие» значения формальны, не допускают индивидуальных отклонений. Если последовательно эксплицировать мысли Потебни по этому вопросу, его высказывания о том, что логическое понятие как одновременная совокупность признаков есть «фикция», что понятия всегда так или иначе «субъективно окрашены», то здесь можно увидеть дальнейшее развитие им идеи уровневости сознания и его семиотических средств. А именно: сознание оперирует не раз и навсегда определенными понятиями, но различными видами обобщений, которые, так сказать, на поверхности явлены в виде одних и тех же формальных слов и предложений. Однако за этими формами стоит творческая работа сознания, понятия «личны» именно в том смысле, что мышление реально существует как развивающееся мышление бесчисленных индивидов прошлого, настоящего и будущего, и все значения и понятия социальны, интерсубъективны, иначе они не могли бы быть сообщены и поняты. Вместе с тем в сознании всегда остается некоторый субъективный остаток, который не сообщается, не вербализуется полностью, но переживается субъектом и в некоторых коммуникативных ситуациях может быть источником чувства «недосказанности», «непонятости» и т.п.

И, наконец, еще одна идея Потебни, идущая в том же русле и опять же не вполне ясно им эксплицированная. Речь идет об образной сфере мифологического мышления и фольклора. Не имея возможности разбирать подробно соответствующие идеи Потебни, отметим, что проведенный им анализ мифа и его знаковых средств (в его терминологии – «символов народной поэзии») также должен пониматься как стремление, подчас, вероятно, не совсем осознанное, построить последовательно диахроническую концепцию развития и развертывания во времени Логоса, Ума-Речи. В этом контексте следует особо подчеркнуть приоритет Потебни в использовании идеи семантических оппозиций-антиномий типа жизнь – смерть, доля – недоля, рождение – исчезновение и т.п. для описания элементарных смысловых структур мифологического сознания. В дальнейшем эта идея получила свое развитие в работах О.М. Фрейденберг, Я.Э. Голосовкера, В.Н. Топорова, Вяч.Вс. Иванова, Г.Л. Пермякова, T.С. Цивьян, а также – независимо от русской традиции – у М. Элиаде, В. Тернера, К. Леви-Стросса, Ш. Дюмезиля. Собственно говоря, и до Потебни, у Н.И. Костомарова и А.Н. Афанасьева, исследовались такого рода семиотические средства мифологического сознания. Заслуга Потебни в том, что он попытался построить своеобразные «гомологические ряды» подобных представлений и выделить те элементарные образно-семантические единицы, к которым может быть сведено все, на первый взгляд ошеломляющее, многообразие мифологической семантики. В наши дни представляется почти естественным, хотя все-таки не общепринятым, что семиотика такого рода должна быть включена в общую схему семиотических средств сознания. Однако в конце XIX – начале XX века эта идея еще не была осознана должным образом.

§ 2. Г.Г. Шпет: от внутренней формы к смыслу

Г.Г. Шпет – фигура в русской философии XX века, вообще говоря, богатой непростыми судьбами, трагическая. Это относится не только к фактическому запрету заниматься философией и изгнанию из всех учебных заведений в 1928 г., где он преподавал на этот момент, к аресту в 1935 г. и гибели в 1937. Личность огромной эрудиции и большого философского дарования, Шпет не успел полностью реализовать свои возможности. Чтение работ ученого оставляет впечатление, что его философия еще «вся в пути», unterwegs, как часто писал Хайдеггер, или (еще раз воспользуемся его выражением) она «проективна», и те «этюды и вариации», которые мы держим в руках, должны были завершиться, если не масштабной симфонией, то уж во всяком случае мощным аккордом[690].

В 1914 г., накануне мировой войны, Шпет констатирует:

«Во всех областях научного знания и в самой философии мы присутствуем или при радикальной ломке старого и сооружении нового, или накануне его. Неслыханные потрясения во всех областях естественно-научного знания только следствие могучего роста и обнаружения новых сил и новой жизни; увлекательнейшие порывы и все более проявляющийся свет нашего прошлого во всех областях гуманитарных наук свидетельствует о том же; проникновение, устремление философского духа, уводящее в самые затаенные глубины его, в философии, в его собственном самосознании открывает ту же черту нашего времени. И не накануне великой эпохи мы стоим, а уже в ней, в ее неудержимом стремлении»[691].

Насчет «великой эпохи» здесь сказано верно, хотя «неслыханные перемены, невиданные мятежи» (А. Блок[692]) еще только предстояли. Переворот в мировоззрении и философии требует и нового метода. Этот метод искал, собственно говоря, весь тогдашний философский мир, и поиски его начались, как мы знаем, еще в «веке девятнадцатом, железном». Для Шпета таким методом явилась феноменология. В «Явлении и смысле», на титульном листе которого (как и в «Бытие и Времени» Хайдеггера) мы читаем теплое посвящение Э. Гуссерлю, Шпет формулирует свое понимание феноменологии как «основной науки»: она должна не только видеть и анализировать

«как есть все сущее и каждую форму бытия, но и вскрыть единый смысл и единую интимную идею за всем многообразием проявлений и порывов творческого духа в его полном и действительном самоосуществлении»[693].

Можно ли считать Шпета, как это делает В.В. Зеньковский[694], русским гуссерлианцем, безусловным последователем феноменологии? Да, в ряде случаев Шпет использует отдельные черты феноменологического метода, работа под руководством Гуссерля во время стажировки Шпета в Германии, штудирование трудов основателя феноменологии оказали несомненное влияние на стиль его мышления. Однако в работах, последовавших после «Явления и смысла», это