Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации - Александр Р. Гэллоуэй

кричат в ответ: «Никогда!» Но, возможно, они не разговаривают вовсе — по крайней мере, на понятном для Гермеса или Ириды языке. Их речь выходит за рамки человеческой. Коммуницировать с ними невозможно; они обращаются с вами, а не к вам. Поэтому у фурий такая дурная слава. Но, возможно, всё дело в том, что мы привыкли смотреть на них глазами Ириды или Гермеса — и пока не способны разглядеть в них что-либо, кроме чудовищных, нечеловеческих «других».

GRAN FURY

Вот эффектное описание у ЛОТРЕАМОНА:

У скворцов особая манера летать: их стаи летят в строгом порядке, словно хорошо обученные солдаты, с завидной точностью выполняющие приказы полководца. Скворцы послушны инстинкту, это он велит им всё время стремиться к центру стаи, меж тем как ускорение полета постоянно отбрасывает их в сторону, и в результате всё это птичье множество, объединенное общей тягой к определенной точке, бесконечно и беспорядочно кружась и сталкиваясь друг с другом, образует нечто подобное клубящемуся вихрю, который, хотя и не имеет общей направляющей, всё же явственно вращается вокруг своей оси, каковое впечатление достигается благодаря вращению отдельных фрагментов, причем центральная часть этого клубка хотя и постоянно увеличивается в размерах, но сдерживается противоборством прилегающих витков спирали и остается самой плотной сравнительно с другими слоями частью стаи, они же, в свою очередь, тем плотнее, чем ближе к середине[186].

Здесь ЛОТРЕАМОН описывает свою же поэтику — поэтику роя, — а строки словно заимствует из сочинений по естественной истории графа ДЕ БЮФФОНА[187]. Пожалуй, мы сможем оценить фурий по достоинству только тогда, когда посмотрим на них с нечеловеческой точки зрения. Это может произойти между крайностями двух дискурсов, научного и поэтического, — двоякой попытки лишить коммуникацию ее взаимности и человечности. Фурии же продолжают заявлять себя и разветвляться в том, что мы по праву считаем вотчиной Гермеса или Ириды. Возможно, их время просто еще не наступило.

ДЕЛЁЗ натравливает на герменевтику и иридизацию, и ярость. ГЭЛЛОУЭЙ же оказывает нам большую услугу, распутывая два последних режима медиации. Впрочем, режим фурий нельзя однозначно вписать в рамки политической или военной мысли. В таком контексте ярость фурий больше ассоциируется с массовыми беспорядками, которые необходимо распознать и вовремя подавить. Например, у КЛАУЗЕВИЦА «рой» фигурирует и как сила, что находится в прямом подчинении, и как пространство неопределенности «трения» и «тумана войны»{16}. У МАРКСА «рой» тоже приобретает двоякий смысл: это и пролетариат, осознавший свою историческую миссию, и неуместный энтузиазм люмпен-пролетариата. Пожалуй, фурии — это не то, с чем можно договориться, и явно не то, на что кто-либо договаривался.

Сам по себе язык фурий, непереводимый через Гермеса или Ириду, понять не так просто. БЮФФОН и ЛОТРЕАМОН вынуждены додумывать грозный голос командира, который якобы управляет стаей скворцов. На самом деле то, что они описывают, — это стайное поведение, мурмурация, своего рода распределенный протокол для сети сообщающихся тел. Каждое тело в этой сети следует простым процедурам, и все они соединяются в сложной и разнородной совокупности.

МАРК С. ТЕЙЛОР в схожем ключе рассуждает о трех видах теологии: имманентной, трансцендентной и сетевой. Но это не означает возвращение к имманентности[188]. Например, западный марксизм как одна из ветвей континентальной философии подразумевает, что мы переживаем поворот к имманентной или трансцендентной теологии — но никак не к сетевой. Дорога, которую мы так и не выбрали, предлагала не отказываться от этого странного теологического поворота, который восходит к западному марксизму, а принять его. Прежде всего это поворот к вопросам медиации, а именно — к вопросу о третьем режиме медиации. Этот режим находится за пределами Гермеса или Ириды — если, конечно, игра фурий вообще попадает под категорию медиации как таковой.

Одна из целей данного проекта — не допустить герменевтический поворот в рамках марксизма, не подменять практику чтения скрытого текста этого мира коллективным созданием нового. Для ГЭЛЛОУЭЯ главным апологетом герменевтического марксизма стал ФРЕДРИК ДЖЕЙМИСОН. Его девиз «Всегда историзируй!» — это кодовое слово к шифру капитала, к его базовой модели смыслообразования[189]. Пожалуй, нам предстоит немало работы, чтобы сконструировать не только критическую теорию, но и критическую практику конструирования ситуаций, в которых коммуникация может происходить по-другому.

Теоретики МАЙКЛ ХАРДТ и АНТОНИО НЕГРИ исследуют одно из олицетворений фурий — пролетариат, или, как его именуют авторы, «множество». Эта концепция сокращает разрыв между понятиями «народной массы» и «роя»[190]. Но, как и у ДЕЛЁЗА, множество здесь неразрывно связано с имманентностью и избыточностью; это чистая производительная и разграничительная сила, в которой Ирида и фурии сливаются воедино. ЖАН-ФРАНСУА ЛИОТАР в своей менее известной работе Либидинальная экономика ближе всех подошел к иренической {17} идее (пост-)марксизма: либидинальные аффекты возвышаются в виде арки над чистой поверхностью, которая не таит в себе никакой глубины[191].

Внутри трехчастной структуры медиации, которую описал ГЭЛЛОУЭЙ, возможны самые разнообразные разветвления; для самого ГЭЛЛОУЭЯ ее символом стала Афродита. Я приведу здесь несколько релевантных примеров, связанных с Ситуационистским интернационалом (1957–1972). Ситуационистов, пожалуй, можно назвать последними авангардистами в истории[192]. В рамках модернизма они представляли собой еретическую формацию, скрещенную с марксизмом. Они предлагали реформировать не только критическую теорию, но и организационные структуры, повседневный быт, коммуникацию как таковую.

Одна из причин, по которой мы в данном контексте обращаемся к ситуационистам, — это их осознанная практика искусства экскоммуникации. В конце концов члены интернационала были либо отлучены от него, либо вышли из него сами под угрозой отлучения. В XX веке практика отлучения была больше присуща коммунистическим партиям, нежели Церкви; в случае ситуационистов она стала формой искусства. Их волнует вопрос, который выходит за строгие рамки теократической коммуникации: всегда ли связность групповой коммуникации подразумевает угрозу исключения из нее?

Главный текст ситуационистского канона — Общество спектакля ГИ ДЕБОРА — начинается с герменевтики отрицания, а заканчивается иридизацией своей самобытности. От спектакля как фетиша мы переходим к фетишу товара, а затем — к машинам, что заняты в производстве этих товаров. ДЕБОР пишет об «отклонении» (détournement) как о практике создания новой культуры на основе старой, что всегда и уже является общим достоянием.

207-й тезис ДЕБОРА звучит так: «Идеи совершенствуются. Соучаствует в этом и смысл слов. Плагиат необходим. Его предполагает прогресс. Он точно держится фразы автора, пользуется его выражениями, удаляет ложную идею и заменяет ее идеей верной»[193]. Само собой, и эти строки — плагиат, или «высвобождение» строк ЛОТРЕАМОНА. Высвобождение — это присвоение прошлого настоящему. Это