Искусство и космотехника - Юк Хуэй

§ 10. Мышление и живопись

Мы уже говорили о том, что поиск истока художественного творения есть вопрос другого начала. Но где найти такое начало? Если принять во внимание тот факт, что гигантизм (das Riesenhafte) современной техники – гигантской в плане ее метафизической силы, а не физического размера нового оборудования, – выливается в процесс сведения Земли к простой управляемой кибернетической системе, то мы поймем, почему задача мышления после конца философии состоит в том, чтобы преодолеть метафизику. Кроме того, преодоление метафизики не может быть исключительно философским предприятием, поскольку в такое опустошенное время, когда современная техника все сильнее стремится выйти за пределы собственной логики постава, философия должна стать чем-то другим.

Хайдеггеровский проект преодоления метафизики – это также проект преодоления модерна. Как, в таком случае, его возможно реализовать при помощи искусства? Искусство, как писал Гегель, уже случилось. Впрочем, поможет ли нам выйти из этого тупика предположение (выдвигаемое некоторыми) о том, что концептуальное искусство является постгегельянским искусством именно потому, что оно в большей степени сопричастно Идее, чем визуальному и репрезентативному? Это предположение кажется несостоятельным, ведь даже если установить близкую связь между концептуальным искусством и гегелевской Идеей (к которой мы вернемся в главе 3), это все равно не поможет нам найти выход из тупика, в котором оказалась как философия, так и отношения между искусством и современной техникой, которые обрекают искусство на обслуживание туризма и арт-рынка:

Как только тот самый прорыв в небывалую огромность улавливается и гасится привычным восприятием и разборчивым вкусом, вокруг творения уже скапливаются суета и предприимчивость художественной жизни. И тогда даже самая тщательная забота о сохранности творений и научные попытки заново освоить их и овладеть ими уже не достигают самого бытия творения творением, но достигают лишь воспоминания о нем[193].

Сегодня мы слушаем Баха и Бетховена на стриминговых сервисах и просматриваем великие произведения искусства в цифровых базах данных. Работы выдающихся художников доступны нам благодаря цифровой воспроизводимости – радикальной демократизации искусства, одобренной Вальтером Беньямином в «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости». Небывалое, присущее встрече зрителя и произведения искусства, редуцируется до привычного. Турист в парижском Лувре проводит менее трех секунд перед большинством картин, которые лишь занятным образом отвлекают его от Моны Лизы. В работе Хайдеггера «К философии (О событии)» в списке причин оставленности Бытием мы находим: «Искусство подвергается культурному потреблению и искажается в своей сущности; слепота по отношению к его сущностному ядру, способ основывания истины»[194].

Историк искусства Хайнрих Виганд Петцет, бывший студент и близкий друг Хайдеггера, однажды рассказал философу, что читал лекцию о творчестве Пауля Клее по телевидению. Хайдеггер, которому довелось посмотреть эту передачу в гостях у друга, заявил, что «для такого художника, как Клее, телевидение как медиа означает не что иное, как смерть его творений». Позже Петцет признался: «Я принял это близко к сердцу. Из-за ответственности перед искусством и его языком, которому в любом случае угрожает воспроизводимость, я больше не участвовал в телепередачах, связанных с искусством»[195]. В конце искусства, поводами (veranlassen, если мы следуем хайдеггеровскому употреблению этого слова) для создания которого сегодня служат культурные индустрии, конечный повод создания произведения – стать не более чем объектом консьюмеризма. Стремление к преобразованию в искусстве останется очень ограниченной задачей, до тех пор, пока мышление и политическая экономия не будут восприняты всерьез вместе.

Хайдеггер отказался заниматься политической экономией, поскольку, вопреки философии Маркса, он стремился искать возможности исключительно в мышлении. Но разве не от мышления – предприятия философов – уже отрекся Маркс в своих знаменитых «Тезисах о Фейербахе»? Хайдеггер ответил Марксу словами, что всякая попытка преобразования мира предполагает мышление, без которого любое преобразование будет слепым. Хайдеггер был прав, хотя и Маркс не ошибался, поскольку разделение между теорией и практикой само по себе является своего рода гилеморфизмом, который следует отвергнуть, но не потерять из виду в контексте современной мысли. Философ практикует свою теорию, что значит жить своей теорией, подобно художнику, который живет художественной практикой. Для философа не может быть противопоставления между теорией и практикой.

Как тогда возможно мыслить после конца философии? Как мы уже выяснили ранее, в работе «Конец философии и задача мышления», Хайдеггер утверждает, что «конец философии являет себя как триумф управляемой организации научно-технического мира и соразмерного этому миру общественного порядка. Конец философии означает: начало основывающейся в западноевропейском мышлении мировой цивилизации»[196]. Для того, чтобы сойти с дороги к такому концу, есть, кажется, два пути. Первый путь состоит в том, чтобы исследовать неевропейское мышление, которое Хайдеггер отказался рассматривать как панацею, несмотря на собственный интерес к дзен-буддизму и даосизму. Конец философии требует такого отказа именно потому, что для Хайдеггера любая попытка найти решение в неевропейском мышлении – это вымещение, утрата корней (Entwurzelung). Сами же неевропейские культуры, по иронии судьбы, уже были вынуждены пройти этот процесс утраты корней, чтобы поспеть за европейским модерном. Второй путь состоит в том, чтобы составить анамнез истока конца философии, что подводит нас к работе «Исток художественного творения» и к докладу 1967 года «Исток искусства и предназначение мысли» (Die Herkunft der Kunst und die Bestimmung des Denkens), в которой Хайдеггер вопрошает: как же обстоит дело с искусством в эпоху кибернетики?

Мы уже указывали, что кибернетика – это новый триумф метода (Sieg der Methode). Что касается эпистемологии, то ее организменная природа (в смысле саморегуляции, основанной на обратной связи и информации) выделяет ее на фоне механистической парадигмы раннего Нового времени, и позволяет ей выйти за рамки ньютоновской классической механики и древнего гилеморфизма. Как логика, кибернетика опирается уже не на дуалистическую логику типа субъект/объект, а на объединяющую логику рекурсивности. Для Хайдеггера триумф кибернетического метода также подразумевает самосокрытие технического мира именно потому, что его футурология основана на положительной обратной связи. Хайдеггер предлагает искать решение в возвращении к истокам – к Древней Греции:

Необходимо сделать шаг назад. Назад куда? Назад в то начало, что обозначилось для нас в имени богини Афины. Однако этот шаг назад не означает, что каким-либо образом должен возобновиться древнегреческий мир, а мышление должно искать прибежища в досократовской философии. Вот что значит сделать шаг назад: мышление отступает перед всемирной цивилизацией и, никоим образом не отрекаясь от нее, но держа дистанцию, занимается всем тем, что никак еще не могло продумываться в самом начале западного мышления, но что уже было тогда