Власть предыстории - Игорь Узиельевич Ачильдиев

После этой театральной сцены животное успокаивается. Элементы подобного же группового поведения Шаллер наблюдал у гиббонов острова Борнео, у шимпанзе — в неволе и в лесу Будонго, в Уганде.

Не связан ли этот стереотип поведения с рудиментами начавшегося, но так и не состоявшегося антропосоциогенеза.

Рассматривая в целом всю группу загадок образа жизни гоминид, можно сказать с полней уверенностью, что значительная часть приобретенных в предысторию особенностей и свойств либо нейтральна, либо вредна — если расценивать их с точки зрения требований борьбы за существование и привычной логики.

Каменная техника контактного действия не могла обезопасить наших предков от клыков, рогов и бивней крупных хищников и травоядных того времени, а между тем, они воевали с ними «почти на равных»[102] и в конце концов выбили их из природы в тех местах, где жили сами. В ходе предыстории гоминиды прибегали к наркомании, что оказывало как будто бы вредное влияние на проясняющееся сознание. Очень давно, миллионы лет назад, были сняты ограничения и запреты с половой жизни гоминид, что не могло не вызвать раздоры в их сообществах, а высокая сексуальность должна была в какой-то степени ослаблять гоминид, отвлекать их от «прогрессивной поступи трудового развития». В ходе миграции и реэмиграции гибли сотни тысяч особей, преодолевавших горные и водные препятствия… Короче, перед нами вырисовывается «нелогичная» картина, создается впечатление, что человек и его предки сталкивались с какой-то ситуацией, которая настолько непривычна нам, что не укладывается в современное сознание, а порой и прямо противоречит ему.

Обратимся теперь к еще одной загадке антропосоциогенеза — возникновению феномена речи, самой мощной и сложной из известных коммуникативных систем.

Глава пятая. ФЕНОМЕН РЕЧИ

Язык — это лабиринт тропинок. Вы подходите с одной стороны и знаете дорогу; вы подходите к тому же месту с другой стороны и дороги уже не знаете.

Пожалуй, нет более важного для людей и более сложного для анализа явления, чем человеческая речь. Своими составными частями она входит и в морфологию, и в психофизиологию, и в социальную феноменологию человека. Высокое развитие речи как системы коммуникации, ее функциональная и структурная сложность, ее поистине фантастическая способность адекватно отражать не только реальный мир, но и мир наших эмоций, фантазий, тончайшие оттенки настроения, — все это вместе взятое не раз заставляло расценивать ее в качестве решающего антропологического критерия.

Его признавали главенствующим многие АСгенетики, эволюционисты и философы. «Дар речи есть отличительное свойство человека, только и делающее его человеком», — писал М. Хайдеггер[103]. Огромный интерес к проблемам речи проявлял Норберт Винер, утверждавший, что «речь представляет собой такую специфически человеческую деятельность, к которой даже не приблизились ближайшие родственники человека и его наиболее активные имитаторы». Он полагал, что у людей существует некая врожденная способность к кодированию образов действительности, которой не обладают иные живые существа[104].

Казалось бы, вот перед нами и открылся подлинно антропологический критерий. Но, нет! Изучение языков животных показывает, что они в принципе едва ли отличаются от человеческой речи. История этих изысканий сегодня имеет большую традицию, она ведется не первое столетие. «Книга о гусиной речи» написана во Франции еще в XVII веке. В 1800 году Ветцель составил словари языков собак, кошек, кур. В 1807 году Дюпон де Намюр опубликовал словарь ворон. Накануне XX века в печати появилась книга Р. Гарнера «Язык обезьян». Со временем выяснилось, что наиболее сложен язык у птиц. Например, у чижа в запасе 29 слов. Свиньи употребляют 23 слова, лисы — 36, кошки — 21, павианы гамадрилы — около 40. Искусными кодировщиками информации оказались насекомые.

Постепенно удалось классифицировать различные естественные системы коммуникаций по их сложности, при этом выявилось пять типов. Первый — монотипический, он ограничен набором простых звуков, в нем нет синтаксиса и управление осуществляется по принципу «да-нет», связь знака и ситуации жесткая. Второй тип образуется путем объединения в сигнал нескольких монотипических знаков; в нем появляются синтаксис и дуальность. Третий тип уже представлен рядами сигналов, обладающими помехоустойчивостью, что придает системе коммуникации надежность. Четвертый — синтаксические системы, использующие последовательные ряды сигналов. В нем уже возникает лексический контекст, что позволяет включать в переданную информацию сигналы о событиях и о последовательностях, структуре. Наконец, пятый тип может быть охарактеризован как сложная иерархическая система со сложными сигналами, где уже появляется управление и согласование[105]. Последний тип известен пока только у человекообразных обезьян, человека и дельфинов.

И все же попытки провести грань между языком животных и человеческой речью продолжаются по сей день. Возникла целая наука, одна из целей которой состоит в том, чтобы развести в стороны системы общения животных и человека, — психолингвистика. Ноам Хомски разрабатывает теорию «глубинных структур» синтаксиса, а Роджер Браун выделяет в языке человека три ключевых момента: метаитичность, т. е. способность обозначать символами предметы и действия; продуктивность — возможность творчески и закономерно организовывать эти символы в множество сообщений; перемещаемость — способность запоминать извлеченные из опыта уроки, чтобы использовать их впоследствии. В последнее время появляются все новые и новые схемы, очерчивающие «грань», где кончается животное и начинается человек. Через некоторое время оказывается, однако, что животные, по крайней мере, некоторые из них, способны перешагнуть через нее! Опыты с обучением шимпанзе амслену, то есть языку жестов, дают поразительные результаты, и в скором времени мы будем, очевидно, свидетелями того, как целая группа шимпанзе пройдет испытание по лингвистике и успешно сдаст экзамен «на человека».

Поэтому упование на речь, как на сугубо антропологический критерий, по-видимому, бессмысленно. Остается следовать избранному методу: концентрировать свое внимание не на «коренных»