Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога - Марат Агинян

вперед – каждый на своих ногах, – рассматривая кусты, деревья, рытвины на дороге и помогая друг другу их обходить. Если один из попутчиков сильно потрепан судьбой, истощен, недомогает, время от времени садится на землю и отказывается идти дальше, то лучшее, что может сделать другой, – проявить терпение, поддержать, подбодрить, дать попить воды, помочь встать. Но они равны. Это больше похоже на дружбу. Причем не просто похоже, а является ею. Подлинная, самая настоящая дружба. Следовательно, тяжеловесные терапевтические протоколы и этические кодексы, написанные экспертами психотерапевтических ассоциаций для урегулирования отношений между специалистом и его клиентом, здесь малопригодны. Принцип Гиппократа «не навреди» и принцип Парацельса «делай благо» – необходимые и достаточные морально-нравственные ориентиры для того, чтобы быть попутчиком человеку, вставшему на путь трудных поведенческих изменений. И не потому, что эти принципы жизненно важны в помогающих профессиях, а потому, что они необходимы для жизней, желающих жить среди жизни, желающей жить.

3

Осень 2014 года.

Ко мне на консультацию пришел известный актер и юморист – веселый человек с мрачной судьбой. В фильмах он играл негодяев. Его обычно убивали. На сцене он рассказывал о девяностых, лихих и кошмарных, и зал умирал с хохоту. В жизни же мечтал об одном: обрести спокойствие. Потом подтянулись недоверчивый инженер, угрюмый программист, бледный студент и остальные.

– Я так сдохну, – говорил актер. Он был похож на типичного «отморозка» из девяностых: волчий взгляд, подвижные ноздри, резкие жесты. – Мне страшно от того, как я бухаю. Таких запоев не было даже у моего отца, а он, скажу я, был лютым алкашом. Так пить нельзя. Я все время на грани жизни и смерти. И меня пугает то, что меня это не пугает. Звучит по-идиотски, но как есть. Меня не пугает то, как я пью. И страшно именно от этого. Внутри меня будто сидит демон, который говорит: «Я тебя уведу на тот свет, дружище, и тебе меня не остановить». – Он играет жевательными мышцами. Молчит. Думает. – Я сдохну как собака. Как мой отец. В детстве я смотрел на него с ужасом. Однажды он избил маму, она лежала на полу, не двигалась, а я смотрел на лужу крови. Лужа становилась все больше и больше, и я думал: «Маме пиздец». А отец мне: «Пойдем погуляем, сынок». Была ночь, звезды эти ебучие. Я сидел на плечах отца, мы гуляли, было холодно, я смотрел на звезды, а дома на полу лежала мать. Она не умерла. Ни тогда, ни в другие разы. А папа пил дальше. Он говорил: «Я пил и буду пить – и знаю, что сдохну от этого, но пить буду». Сейчас… мне сейчас сколько?.. тридцать восемь уже. И я как он. Моя жизнь – помойка. Моя психика поломана. Каждый день для меня – это страх, злость и боль. Каждая ночь – кошмары до самого утра. Я ложусь… Блядь, мне даже рассказывать это страшно. Я перед сном маюсь, слоняюсь по квартире, чтобы максимально оттянуть момент. Курю сигареты: одну, вторую, третью. Я говорю себе: три сигареты мне помогут. Не две, не четыре, нужно ровно три. Это мой ритуал. Но ложиться все равно страшно. Я иду в кровать, когда нет сил, когда позарез нужно спать, иду так, словно поднимаюсь на Голгофу. И так уже много лет. Почти всю мою сознательную жизнь. Всю, сука, жизнь: ад днем и ад ночью.

– Я ненавижу людей, – говорил худощавый парень с колючим взглядом. – Я хочу наконец-то поговорить об этом открыто: я всех ненавижу. Даже детей. По утрам я вижу на улице счастливые детские лица. И мне хочется с разбегу ударить ногой, повалить на асфальт и растоптать их. Я ничего такого не делаю, конечно же. Но так не должно быть. Это ненормально. Я ничего не могу поделать с этой ненавистью. Поэтому и курю так много. От гашиша уже давно нет прежних ощущений. Сейчас это лишь способ приглушить мозг. Но я курю слишком много. В месяц уходит пятьдесят грамм очень сильного индийского гашиша (могу назвать сорт, если ты в этом разбираешься). Пятьдесят грамм в месяц! И мне не становится хорошо – вот в чем дело. Мне все хуже и хуже. И, знаешь, до меня стало доходить: а что, если гашиш к этому причастен? Я его курю, чтобы мне стало лучше, но что, если мне хуже именно из-за него? И еще: я вдруг осознал, что вся моя жизнь крутится вокруг употребления гашиша. С утра до вечера гашиш – основная тема моих мыслей, чувств, планов. Будто он вытеснил из моей жизни меня самого и занял в ней все пространство. Это меня потрясло. Я не хочу это продолжать. Меня ужасает перспектива жить без гашиша, но то, что есть сейчас, уже никуда не годится.

Девушка волнуется очень сильно, до красных пятен на шее. У нее беспокойные пальцы и дрожащий голос:

– Ну, я не пью неделю. Тяжело, но я держусь. Но тяжело. Очень. Я не имею права выпивать. Я пила каждый день. Годами. Пила вино, одну или две бутылки. Иногда больше. Муж ничего не говорил. Я думаю, он меня ненавидит. Но он молчит, а я боюсь спросить. Он раньше пил редко и мало, а сейчас не пьет совсем – думаю, так он выражает свое неодобрение. Просто он деликатный и мягкий. Я потому и вышла за него, кажется. Я боюсь однажды услышать: «Ты ничтожество». Потому что это так. Я ничтожество, раз уж я пью. И пью, раз уж я ничтожество. Я старалась, всю жизнь старалась стать кем-то достойным, но не получилось. Мои родители меня ненавидят. Сестра, наверное, тоже. Ну и муж, конечно же. Он хороший человек и не говорит мне это в лицо, но я же понимаю. А тут случилось вот что: он упал и сломал ключицу, повредил плевру или легкое, я в этом не разбираюсь. Началась пневмония. Ему было плохо, температура поднялась до сорока. Приехал врач, посмотрел, велел пить чай с лимоном. А у нас нет лимона. И я пошла в магазин за лимоном. И купила вино. И пока он лежал в лихорадке, я пила вино.

4

Боялся ли я провала? Сначала нет. Наоборот, я был решителен и бодр – ведь принес благую весть людям. Но когда стал погружаться в мир своих собеседников, содрогнулся от открывшегося мрака и хаоса. Годы работы в медицине научили меня заглядывать глубже зависимости, но нет такой науки, которая способна примирить человека с бездной. Я удивлялся, как они вообще умудряются выжить. Более того – и я сейчас скажу нечто страшное, – я понимал тех, кто не хотел жить. Боль – заразная штука. Страх – заразная штука. И мне стало больно и страшно.

Воодушевляющие исследования Джеймса Прохазки и его коллег мне показались слишком оторванными от реальности. Читая книгу «Психология позитивных изменений», ты будто собираешь одуванчики на ее беззаботных страницах: сначала зависимые не размышляют о поведенческих изменениях, потом размышляют, потом готовятся к решительным действиям, потом действуют, а в конце поддерживают достигнутые изменения. Какая прелесть! Как просто! «А мужики-то не знали!» Но нет, все оказалось слишком сложно. Настолько, что в первые два года существования программы я чуть ли не каждый день сомневался в происходящем. Зовите это, не знаю, дереализацией. Из 32 первых участников программы 26 выбрали трезвость и находились в ней, день за днем возвращая себе свою жизнь. А я смотрел на них и думал: «Это происходит на самом деле? Это правда? Как они это сделали?»

Как я рассказывал людям о поведенческих изменениях? Писал посты. Мы же помним, что я хотел стать писателем? Вот! Я писал посты. Посты – не книги, конечно же. Но посты о пятидесяти оттенках зависимости завораживают как своего сочинителя, так и читающую публику. Ну, хорошо, не завораживают. Многим они неинтересны. Кого-то раздражают или откровенно злят. Кто-то затевает спор. Кто-то задает вопросы. А кто-то пишет на почту. И по количеству писем я стал понимать, что у людей есть боль и что они ищут решения.

Однажды пришло такое письмо из Томска:

«Привет, док! Я думаю завязать с алкоголем. Хочу