Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Айзенштарк Эмиль Абрамович

Домой возвращаюсь поздно, а утром рано смотрю больных. Операционные в хорошем состоянии. Кровяное давление стабильное. Глаза живые. Старуха — та, вчерашняя, хватает мою ладонь, прижимается губами, целует. Я же говорил, что будет ХЭППИ-ЭНД.

Теперь можно выйти на больничную веранду, оглядеть окрестность, подышать. Дышится легко. Сероводороды и перегары нашей жизни уже развеялись, рассосались. Воздух прохладен и свеж на рассвете, и чистая пленительная нота.

— Проснулись мы с тобой в лесу, — поет Иоганн Штраус любимой своей женщине. И Карла Доннер отвечает: Тра-ли-ла-ла-ла-ла. Ла-ла! Трала-ла-ла-ла-ла. Ла-ла!

Весело бежит наша пролетка в бесподобном финале «Большого вальса». Волнующе и победно звучит высокий оркестр, гремит симфония итогов: комиссия по диспансеризации к нам не пришла (ах, я бы не отбился от них открытым приемом). Выскользнул я из-под их глупостей, благоглупостей и свирепостей, и время драгоценное сохранил для операций. Дорога, стало быть, ложка к обеду. И финансисты не пришли, без погрома, гляди, обошлось. Опять шкура целая! И анонимка-удавка меня обошла, миновала на сей раз… И операции не сорвались, мы их вовремя сделали, больную тяжелую не потеряли, все удачно сошло, и гинеколога привезли, как обещали. И машину для этой цели ко времени определили. И нахально еще себе автомобиль новый сверх того выбили. И наводнение в аптеке остановили, спасли вату в тюках, марлю еще. И все довольны. Главбух улыбается, гинеколог с удовольствием опять приедет к нам, Нарцисс счастлив, завгар тоже не в обиде. Юрий Сергеевич свою позицию и свою жизнь правильно скорректировал, и диссертация его курьерским пошла, сама на бумагу ложится, успевай только. Наташа-актриса учит новые роли, каблучками тарахтит, епанчой крутит. И я, наконец, изо всех вод — сухим молодцом, и от смерти спасенная старуха мне руку целует. Итак, мы завершаем.

Все участники этого действия, выходите на сцену из-за кулис, улыбайтесь, кланяйтесь под занавес и не ждите аплодисментов. Потому что зрительный зал пуст. Сегодня ни об этих ваших страданиях, ни о свершениях такого рода никто ничего как бы не знает. Сочтемся славою и обойдемся. Мы с Юрием Сергеевичем, во всяком случае. Каждому ведь свое. Нам все же удалось переломить судьбу, навязать свой ход на данном отрезке. Не уклонялись мы, на объективные трудности-кошмары не ссылались, но дело сделали. И не в первый раз это и не в последний. Ибо такие прелестные развязки и такие счастливые концы у нас чередой идут, колесом крутят, ХЭППИ-ЭНД, что ни день почти.

Так, может, мы и впрямь счастливые люди? Кто же нас разберет?!

Ладно, покрасовались мы празднично, показали себя на заглядение. А теперь — назад, в небытие размытое, в жижу эту без края и без конца, в запахи наши привычные задышанные. Но не всегда же дрянь с пакостью гомогенно замешаны. Иной раз и сиренью встречно дохнет. Тогда контрапункт сюжетом взрывается. И вот он рассказ — сам отстучался.

Называется:

…ТЕХНАРЬ.

Ночью в диспансере прорвало водопровод, вода хлынула в коридор. Заметались дежурные сестры и няньки, забился в истерике мой телефон дома. По этому поводу мне нужно оторвать голову от подушки, разлепить веки, уходить в ночь.

Аварийная не хочет ехать (они всегда не хотят), говорят:

— Мы внутренние сети не обслуживаем, мы — внешние сети…

— Больницу топит, — я говорю, — больные там после операции, давайте, ребята, давайте, завтра сами сюда попадете…

Они сказали — не дай Бог, но все же приехали. Дыру в трубе забили деревянным чопом, остановили наводнение до утра. Помощь скорая, хоть и временная.

— А дальше что? — спрашиваю.

— Так это ваше дело, — ответили они и уехали.

Утром деревяшка в этой трубе совсем отсырела, начала слоиться, волокниться, и струйки первые еще не фонтаном, а пока слезой зачастили на пол… Я быстро собрался, сел в машину, поехал. А куда? Там видно будет.

Ехать, в общем-то, некуда. Такого места нет, куда можно поехать, если в больнице вдруг потекли трубы. По местности надо ориентироваться, по ходу езды. Мимо горсобеса едем, а там сантехники гнездятся, работу делают (уже мы об этом знаем, шепнули нам). Теперь их надо вытащить, подманить… Тоже знаем как. Еще с мастером договориться отдельно. Мастер — женщина. Я ее в машину к себе зазвал и прямо за лифчик ей маленький пузырек один засунул. Она не сопротивлялась почти, только время оговорила — держать ребят не более 3–4 часов, а потом снова их на место, чтобы собес не пострадал окончательно.

Ребята у меня воду отключили, гнилой стояк вырубили, новый уже ставят (свою трубу дают!). Повеселел я, хожу гоголем:

— Сейчас вода будет!

Но сварщик сказал:

— Рано пташечка запела, ты видишь, одно гнилье у тебя под полом идет, стояк приварить некуда.

Я говорю:

— Так ты же менял эту разводку, полгода назад ставил, почему все трубы тогда заменил, а эту линию гнилую оставил?

— Так меня никто не просил ее менять, — он отвечает.

— Да ты сам обязан знать, ты сантехник, я же, когда в живот лезу, тебя не спрашиваю, что там делать…

Пустой разговор. Воды нет, и время уходит. Пациентов ходячих выписываем, остальные нарзаном умываются.

К обеду половина сантехников — пьяные, уже митингуют. Остальные продолжают работать. Шаг за шагом они вырубают гнилую трубу, чтоб найти какой-то конец, куда приварить, но кругом же гнилье! От сварки ползет металл, а чуть воду пустишь — фонтаном бьет — опять наводнение. И нет этому конца. И нервы мои балалаечной струной перетянуты. И сухость во рту. Эти ребята сейчас разойдутся, и останусь я с развороченным полом и гнилыми разбитыми трубами, и с тяжелыми больными — один в поле…

Завтра суббота, потом воскресенье, что пить будем? Смятение у нас и тоска. Тогда мы снова вынюхиваем всю разводку, маракуем, находим все же какой-то выход за счет хитрой одной перемычки-времянки, что поверху пойдет, под самым потолком, в обход подпольному нашему гнилью. Кое-что обесточим, правда, но жизнь сохраним — вода будет. А тут еще и подкрепление вышло: у больной оперированной муж сантехником оказался, так мы его сразу в упряжку, на помощь нам. В общем, эстафета уже наметилась: мои ребята завтра кинут времянку-перемычку и отвалят назад свой плановый собес доделывать, а новые сантехники будут работать у нас и доведут дело до конца. Но завтра суббота. Мой шофер по прозвищу Нарцисс выходной. Значит, придется мне самому на своей машине.

А ехать недалеко — в соседний хутор. Асфальтом и булыжником до тюрьмы по городу, а дальше — по косогору размытой деревенской дорогой с буграми и выбоинами. Для машины — сущее наказание. Вентилятор охлаждения на моих «Жигулях», как назло, вышел из строя, мотор перегревается на этих кочках, и мы останавливаемся, чтобы остыл двигатель. Громадный кобель подходит к нам, строго и бдительно нюхает колеса. Я вспоминаю объявление, прибитое к столбу на обочине: ВНИМАНИЕ!

ОХРАНА ПРОИЗВОДИТСЯ СЛУЖЕБНЫМИ СОБАКАМИ.

ЗА ПОКУСЫ И ПОРЫВЫ ОДЕЖДЫ ОХРАНА НЕ ОТВЕЧАЕТ!

Двигатель уже охладился, мы трогаемся медленно, перевалом через бугры, вновь перегреваемся, опять остываем, и снова едем. Мои пассажиры — здешние уроженцы, работают сантехниками в местной психбольнице для хроников. Покуда едем, пока остываем, они выглядывают из окошек машины и рассказывают про окрестность.

Во-первых, в хуторе нет водопровода, зато есть колодец с чудодейственной водой, которая исцеляет. С Украины даже едут лечиться, ученые люди анализы делают. И недаром, значит. И не случайно легендарный генерал и герой первой Отечественной заложил тут себе летнюю резиденцию типа современной загородной дачи. «Он был не дурак, ох, не дурак…» — говорят они многозначительно, косясь куда-то в сторону и как бы прислушиваясь к чему-то, чего я не слышу, не понимаю. Ибо мне не дано. И церквушку он себе, конечно, построил. Вот она — со сбитым куполом и вырванными глазницами, а все равно прелестная, как Венера искалеченная. Впрочем, и доска к ней прибита позднейшая с указанием, что памятник она исторический и находится теперь под охраной и защитой государства.