Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

и творческая интеллигенция, и большевики, и меньшевики; предательство и руководство местного масштаба, и самый высший слой иерархии; здесь есть и конформисты, приспособленцы, и художники-бунтари; и лентяи, и труженики; зарождение любви и эскалация ненависти. Искандер пишет и о депортированных народах, и о давлении на искусство, и о разрушении личности – трудно отыскать тот исторический момент или социальный институт в жизни общества, который так или иначе не нашел своего отражения в книге. Родник и травинка («Ведь каждая травинка – это скот», – с пронзительной горечью говорит «раскрестьяненный» Кязым) соседствуют со сверхзвуковым самолетом («Однажды при мне он плотничал в табачном сарае, когда из-за перевала прямо над нами низко-низко со страшным грохотом пролетел самолет»).

В финале романа Искандер говорит о могучем запахе «одновременно цветущей и гниющей плоти лесов» – вроде бы брошенная мимоходом, случайно, эта фраза является метафорой того, что хотел он соединить в своем произведении: и упрямое цветение, сопротивление народа, и разложение его, «гниение» под давлением новых, неорганичных для него социальных структур. Искандер запечатлел историю рода, драму своего народа и катастрофу общества с того исторического ракурса, когда он воочию видит, как «уходит от нас все, что мы любили, все, что сияло нам светом надежды, мужества, нежности, благородства».

В конце книги рассказчик опять упрямо возвращается памятью к «Дереву детства» и насыщает финальную главу самыми яркими, полными жизненной плоти, самыми светлыми деталями, а затем, перенеся действие в сегодня, печально перечисляет утраты: нет уже ни родника, ни дома, ни родового кладбища, ни самого молельного ореха – дерева детства.

Могло ли произведение с подобной художественно-исторической концепцией увидеть свет в то время, когда со всех идеологических трибун звучали слова о «жизнеутверждающем пафосе социалистического реализма», об оптимистическом изображении жизни «в свете социалистических идеалов», о том, что «советская литература адекватна идеологии»?

Литературу торжественно призывали «стимулировать художественное исследование путей становления человека социализма, выявлять закономерности формирования всесторонне развитой личности в связи с научно-технической революцией, с социальными фактами современности»[53].

А о том, какие приветствовались герои, говорил глава партии: «деловые люди нашей социалистической формации, которые сочетали бы компетентность и предприимчивость с глубокой партийностью, с заботой об общенародных интересах».

При этом в стране процветало «огосударствленное» воровство, торжествовала фанфарная ложь, подвергались преследованиям свободомыслящие люди, гордость народа.

«Сандро из Чегема» вышел к читателю в журнальном варианте с огромными потерями, превратившись в результате сокращений в развлекательное повествование из кавказской жизни – со славным героем из народа в центре.

Критики дали высокую оценку «Сандро», но восприняли его (и написали о нем), естественно, адекватно опубликованному – и искаженному – тексту: Ф. Искандер был причислен к цеху сатириков и юмористов, а названия статей говорили сами за себя: «Веселая проза», «Наказание смехом: о современном юморе», «Искусство иронии: юмор в современной прозе».

Нравственно измученный процессом публикации и не удовлетворенный ни ее результатом, ни критикой, ни самим собой, Искандер тяжело переживает ситуацию.

В свободном переводе из Киплинга (вернее даже будет определить его как «вариация на тему») Искандер излагает свое нравственное кредо, свою «Заповедь» сопротивления, стойкости, упорства:

Прямее голову! Когда вокруг смятенье –

Тебя в смятении смятенные винят,

К ним не испытывай законного презренья,

За непрезрение не требуя наград.

И ждать умей! И жди не уставая!

Оболганный, не замечай лжеца

И, равновесием крикливость побивая,

Не будь смешным, не корчи мудреца.

«Что впереди? Триумф или изгнанье?» – размышляет Искандер в этом стихотворении. Да, именно на это «послесандровское» время выпало изгнанье Солженицына. И одновременно – торжество ползучей серости, вытеснявшей подлинную литературу.

«А вдуматься: то и другое тлен», – отвечал Искандер и выстраивал свое человеческое и художественное поведение иначе. Он не собирался, не хотел уезжать – и не хотел приспосабливаться. Искандер выбирает третий путь – путь стоического сопротивления созиданием:

Терпи, когда, кретинам в назиданье,

Твой труд мошенники коверкают кругом.

Строй заново разбитой жизни зданье,

Склонись, не брезгуя обломками при том.

4

И рассказы о Чике, и новеллы о дяде Сандро сохраняют свежесть произнесенного, доверительного слова, ориентированного на доброжелательного слушателя. «Поговорим просто так. Поговорим о вещах необязательных и потому приятных» – интонация непринужденной беседы, даже болтовни определяет особую атмосферу искандеровской прозы. На равных с читателем, то бишь со слушателем. Позиция собеседника, рассказчика, не подавляющего своими знаниями, а охотно делящегося своими наблюдениями и историями.

За очарованием ранних рассказов серьезной мысли еще не ощущалось. Как правило, это был рассказ-шутка, рассказ с забавным сюжетом. В «Письме» речь идет о том, как еще в школе повествователь получил от девочки письмо с признанием в любви, о его внезапно вспыхнувшем чувстве, о ее «коварстве» и в конечном счете равнодушии к бывшему предмету своего увлечения. В рассказе «Моя милиция меня бережет» нам поведана комическая история об обмене одинаковыми чемоданами – один из вечных, банальных сюжетов юмористики. «Лов форели в верховьях Кодора» – смешной рассказ о приключениях студента в походе, о рыбной ловле. «Англичанин с женой и ребенком» – рассказ о том, как забавен восторженный иностранец, не понимающий особенностей нашего образа жизни, и как комичны в своей серьезности ребята, окружившие его своей заботой.

Но в то же время в прозе Искандера подспудно развивается другая линия – за внешней забавностью и «шуточками» таится глубокая, трагическая мысль. Интонация сохраняется – так, в рассказе «Летним днем» действие происходит в одном из приморских кафе, и повествователь, беседующий с немцем из ФРГ, боковым слухом слышит умопомрачительно смешную беседу местного пенсионера («чесучового») с курортницей о литературе – беседу, достойную отдельного рассказа.

Немец рассказывает историю о том, как его вербовали в гестапо. Его речь (рассказ в рассказе, излюбленная искандеровская композиция) постоянно перебивается (контрапунктом) ручейком диалога пенсионера с курортницей, и рассказ – по контрасту – обретает неожиданную объемность.

«В наших условиях, – говорит рассказчик, – в условиях фашизма, требовать от человека, в частности от ученого, героического сопротивления режиму было бы неправильно и даже вредно».

Человеческая порядочность – вот единственное, что помогает выстоять и в конце концов даже победить в условиях тоталитарного режима, в окружении «ловцов душ».

Разговор о нравственности человека, о том, предоставлен ли ему выбор и каков этот выбор, о моральной стойкости и внутренней независимости ведется открыто. Но этот рассказ высвечивает собою и другие рассказы, казавшиеся по первому чтению столь непритязательно-забавными: в каждом из них Искандер отстаивает опорные ценности человеческого поведения: порядочность, мужество, стойкость, способность к милосердию и состраданию, стремление прийти на помощь к ближнему своему. За «болтовней», за «поговорим просто так», за веселой игрой ума