Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова

мотивировку. Во-первых, умирающая мать перестает слышать слова Маруси, во-вторых, на полуслове отключается сознание засыпающей девушки, в-третьих, дочка, не пришедшая на помощь матери, лишается права на произнесение этого слова. Здесь имеет значение и сакральная троичность: третье появление знака является границей перехода в иную действительность – как в мифологии (ср. снятие чар при третьем крике петуха в мифологических сюжетах), так и в современной жизни (например, спектакль начинается после третьего звонка; «считаю до трех» и т. п.).

Следующее незавершенное слово звучит в сцене пляски:

Красна свадьба!

Чего краше!

Дочка мать продала, –

Вспля –

(П.: 133).

Слово вспляшем тоже обрывается на первом слоге после двух полных произнесений. Усечение слова может быть объяснено (помимо сакральности третьего знака) как динамикой пляски, так и осознанием кощунственности этой пляски на похоронах.

Далее пропуск слова смерть в реплике Маруси опять связан с предсмертной агонией – теперь уже самой Маруси:

Ай, в самую сердь!

Прощай, моя –

(П.: 138).

Слово смерть, подразумеваемое Молодцем, открыло ряд недоговоренностей в первой части поэмы. То же слово, подразумеваемое Марусей, завершило этот ряд в сцене последнего прощания с любимым. Произошел обмен: Молодец, отказываясь от произнесения пророческого слова, как бы провоцирует Марусю на его произнесение и на принятие судьбы, которую это слово несет. В мифологических преданиях колдуны передают слово, как нечто материальное, например, с солью, землей, сором, ветром, водой, палкой. Цветаева интерпретирует передачу слова-предсказания как акт поэтического сотворчества: угадывания рифмы. Вместе с тем слово смерть, означающее небытие, получает здесь иконическое обозначение нулевым знаком, отсутствием самого слова, что завершает ряд иконически и психологически мотивированных недоговоренностей первой части поэмы. Всего в первой части поэмы имеется семь недосказанных слов, из них первое и седьмое – самое сильное и значимое в сюжете – смерть – вообще не произнесено. В первом контексте его импликация предвещает судьбу, в седьмом – воплощает ее.

Во второй части поэмы, где говорится о второй жизни Маруси – в благополучном доме Барина, – первое несказанное слово встречается в реплике еще не вполне очнувшейся Маруси, любовью Барина расколдованной из деревца:

– Откуда сквозная такая?

– Не знаю.

– Лоза привозная, я чаю?

– Не знаю.

– Какая гроза за плечами?

– Не знаю.

– Как прежде в глаза величали?

– Не знаю.

Тут как вскинет барин брови!

– Хочешь жить со мной в любови?

Жизнь? – Нá! – Смерть? – Мне!

– Не зна – ю, не…

(П.: 150).

В большинстве случаев рифма в поэме подсказывает невыговоренное слово, здесь же рифма мне препятствует его произнесению. Смысловая незавершенность приходит в противоречие со структурной законченностью, в результате слово оказывается как бы под двойным запретом – психологическим и структурным, и само это слово не угадывается. Логика ответа на вопрос может подсказать реплику *не хочу, однако логика сюжета и образа исключает проявление героиней какой-либо воли в данный момент. Как психологически, так и структурно в этом тексте и не может быть никакого слова, завершающего ответ Маруси.

Отключенность героини от прежнего бытия оборачивается и забвением собственного имени. Ее жизнь в «белых мраморах» у Барина – испытание, этап между земным и небесным бытием. В этом искусственном мире вообще нет личных имен, за исключением весьма условного имени сына Маруси в ее браке с Барином – Богдан. Таким именем в народной традиции обычно называли внебрачного ребенка или подкидыша. Оно указывает на то, что этот брак ненастоящий и сама жизнь героини в этом доме тоже ненастоящая. Гостям-бесам, провоцирующим Барина на нарушение запрета, автор поэмы прямо отказывает в именах: С которой из стран, / Сброд красен-незван? / Роман-не Роман, / Иван-не Иван (П.: 156). Гости дважды не договаривают слово на – ли – [вай] (П.: 162, 164). После двух произнесений на третий раз не произносится Марусей слово не помню, что в семантике троичности может быть интерпретировано как переход в иное состояние.

Далее, когда Маруся с Барином вопреки запрету едут в церковь и Молодец дает знать о своем присутствии (а его появление грозит прекращением второй жизни Маруси), вновь звучат слова Сплю-не слышу, мату – (П.: 171). Частичное продолжение недосказанного слова слышится в реплике Барина: – Што? За репликой Молодца А кто я таков / Сказать на у – опять следует вопрос: – Што? (П.: 171). В начальном звуке [у] содержится намек на слово упырь, но оно затемняется звуковым составом вопросительного слова Што и фразеологизмом сказать на ушко. Все эти недослышанные слова мотивируются заглушающим свистом метели: по – морочилось, при – мерещилось, по – метелилось, при – надумалось, по – морозилось (П.: 171). Бесы в образе нищих у паперти требуют, чтобы Маруся сказала свое имя:

Близь – в близь, жызть – в жызть:

«Скажись-назо…»

– «Брысь,

Рыси прыскучи,

Лисы шатучи!»

(П.: 176).

Сюжетно-психологическая недосказанность мотивируется нежеланием Маруси слушать провоцирующую нечисть: она резко обрывает тех, кто пристает к ней, не позволяя им договорить и не принимая их слово (вспомним, как она принимала слово смерть от Молодца). Маруся заменяет слово бесов словом-оберегом брысь. Далее после двух произнесений заклинания Огла – шеннии, изыдите (П.: 179) во время литургии, в третий раз слово изыдите не успевает закончиться: Молодец приходит за Марусей, отлучаемой от второй жизни:

– Свет очей моих!

Недр владычица!

– Оглашеннии,

Изы –

(П.: 179).

В последнем эпизоде – переходе в третью жизнь – героиня поэмы, соединяясь с Молодцем, вновь обретает свое имя:

– Гря – ду, сердь рдяная!

Ма – руся!

Глянула

(П.: 180).

Во всей второй части поэмы, по объему значительно превосходящей первую, имя Маруси названо впервые, и названо ее суженым – Молодцем. Однако намек на это имя представлен анаграммой в реплике Барина, чье стремление овладеть душой Маруси оказалось тщетным:

Уж мы, баре,

Народ шустрый!

Держись, Марьи!

Моя Русь-то!

(П.: 174).

В контексте всех недоговоренностей и в сюжете обретения имени получает дополнительные доказательства гипотеза Н. К. Телетовой (Телетова 1988: 110) о зашифрованном имени Азраил в строках:

Огнь – и в разлете

Крыл – копия

Яростней: – Ты?!

– Я!

(П.: 180).

Скрытое фонетическое и смысловое присутствие имени Азраил, с которым отождествляется Молодец из поэмы Цветаевой[115], может быть подтверждено и синонимией местоимения я старославянскому аз, что вполне