«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

прибытие тотема, его живое присутствие. В классической филологии есть работы, показывающие связь инвокаций с богоявлением; назвать бога – это вызвать его. Вот почему инвокируют умерших: от произнесения их имен они «являются», приходят, оживают[108]. В пушкинских стихотворениях о «мертвой возлюбленной» мы имеем дело с поэтической реконструкцией древнего ритуала, или с мифопоэтической реальностью, которая носит перцептуальный характер (мифологический образ мертвой как живой) и не имеет в пушкинском стихотворении самостоятельного значения: качество героини рождается не из свойств мертвой, а из свойств возлюбленной[109].

Не случайно знаток античности Я. Э. Голосовкер называл тени умерших амфиболиями, с которыми никакие телесные контакты невозможны (ср. с пушкинским: «Явись, возлюбленная тень» (курсив мой. – А. А.)).

Наконец, воспользуемся для обоснования нашей точки зрения аналогией между Пушкиным и автором «Левкады» Анакреонтом, о котором О. Фрейденберг пишет: «Анакреонт не верит в молот или огненный шар Эроса (образ этого бога, бросившего в него алым шаром. – А. А.). Для него это «образы явлений и предметов, но не сами явления и предметы (!!! – А. А.). Возможно, что божество обладало в глазах Анакреонта способностью бить человека своим огнем или льдом, что страсть вызывалась “привязанностью” в буквальном смысле сердца к сердцу, что люди должны от неудачной любви бросаться со скалы в море. Но независимо от таких воззрений “Левкада” для Анакреонта есть обобщенный образ неразделенной любви (!!! – А. А.). Такими же обобщенными являются “молот”, “ледяная пучина”, “вожжи”, “шар из пупура”. Они передают в концентрации весь ход мыслей Анакреонта… (и) понятия Анакреонта принимают чувственную форму “якобы” конкретных предметов, на самом деле ими не являясь; в своем иллюзорном характере они воссоздают действительные предметы и явления. Но Анакреонт не претендует на их (предметов. – А. А.) достоверность. Ему нужен только их фигуральный смысл, но отнюдь не прямой. Весь центр тяжести лежит для него в иносказательной функции (курсив мой. – А. А.) тех самых образов, которые для Сафо и Архилоха звучали бы буквально и могли бы казаться таковыми и самому Анакреонту вне его поэтических задач.

Анакреонт оттого и получил широкий отклик в европейской поэзии, что был первым в европейском смысле поэтом. Но поэзия, лишенная иносказания, Архилохов, Сафо, Алкеев, и других осталась специфической антикой и не пошла дальше Рима»[110].

В другом месте Фрейденберг, словно обобщая вышесказанное, пишет: «Метафора, эпитет <…> являются частью взаимообусловленной смысловой системы, – другими словами, где они присутствуют не сами по себе (применительно к пушкинскому тексту: не как мертвая. – А. А.), но вторично (как возлюбленная. – А. А.), иными словами, как объекты воспроизведения, опосредованные замыслом художника (идеей произведения в целом)»[111].

Наконец, еще одним комментарием к стихам о «мертвой возлюбленной», косвенно подтверждающей наши контраргументы, может служить метафорическое высказывание И. Гердера: «Я хорошо понимаю, что нельзя коснуться разгорающегося пламени, нельзя охватить пенящееся море в каждой волне как что-то надежное; но из этого не следует, что наша душа не охватывает их»[112].

Такая феноменология образности свидетельствует о ее глубинной структуре, но, несмотря на свою лабиринтную поэтику, Пушкин смел утверждать, что поэзия должна быть, скажем так, простовата. «Твои стихи к Мн. Красавице (ах извини: Щастливице), – пишет Пушкин П. А. Вяземскому от 24 мая 1826 г., – слишком умны, а поэзия, прости господи, должна быть глуповата <…> Напиши же мне что-нибудь, моя радость. Я без твоих писем глупею: это нездорово, хоть я и поэт» (XIII, 278).

Стихи Вяземского «К мнимой счастливице» действительно слишком умны: они рассудительны и риторичны, силлогизмы спешат друг за другом:

Где в двух сердцах нет тайного сродства,

Поверья общего, сочувствия, понятья,

Там холодны любви права,

Там холодны любви объятья…[113]

Между тем замечание Пушкина носит не частный, а концептуальный характер. Буквальный смысл утверждения «…а поэзия, прости господи, должна быть глуповата…» тут же опровергается признанием «Я без твоих писем глупею», за которым следует комментарий: «…это нездорово, хоть я и поэт». Итак, пушкинское утверждение нуждается в толковании.

Вл. Ходасевич посвятил загадочному постулату специальную статью, в ней он заметил: «…мудрость поэзии возникает из каких-то иных, часто противоречащих “здравому смыслу” понятий, суждений, ощущений. Вот это-то лежащее в основе поэзии отвлечение от житейского здравого смысла (на языке обывателя входящее как часть в так называемое “воображение поэта”) и есть та глуповатость, о которой говорит Пушкин»[114].

Замечание Ходасевича, несомненно, нуждается в проверке. Вспомним для примера пушкинские стихи «Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю…» или «Отцы пустынники и жены непорочны…». Ну и какое же здесь расхождение со здравым смыслом? Расхождение если и есть, то, конечно, с романтической поэтикой, а вот «глуповатость», т. е. «мудрость поэзии», очевидна.

Природа такой мудрости глубоко почувствована и осознана К. Н. Батюшковым. В статье «Нечто о поэте и поэзии» он писал: «Сердце имеет свою собственную память»[115], а в стихотворении «Мой гений» он восклицал:

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной…[116]

Противопоставление «памяти сердца» памяти, присущей рассудку, имеет прямое отношение к пушкинскому высказыванию. «Глуповатость» поэзии выражается прежде всего в непосредственности поэтического чувства. В «Послании И. М. Муравьеву-Апостолу» Батюшков писал:

Ты прав, любимец муз! От первых впечатлений,

От первых, свежих чувств заемлет силу гений.

…………………………………………………..

В самом бездействии он с деятельным духом

Все сильно чувствует, все ловит взором, слухом,

Всем наслаждается, и всюду, наконец,

Готовит Фебу дань, – его грядущий жрец[117].

Это стихотворение не столько о «свежести» чувства, сколько о полноте, стихийности поэтического восприятия жизни, спонтанности отклика на ее явления. «Ну и что же здесь описывается? – задавался вопросом поэт и мыслитель В. С. Соловьев, комментируя пушкинские стихи «Громада двинулась и рассекает волны»: «“Плывет… Куда ж нам плыть?” – какие-нибудь тонкие изобретения и сложные комбинации ума? Ничуть не бывало. Успение природы, успение телесной жизни в поэте – и пробуждение в нем поэзии не как деятельности ума, а как состояния души, охваченной лирическим волнением и стремящейся излиться в свободном проявлении – свободном, значит, не придуманном, не сочиненном»[118].

Сходным образом отзывался о пушкинской поэзии Д. С. Мережковский. «Пушкин, – говорил он, – не боится своего демона (даймона. – А. А.), не заковывает его в рассудочные цепи, он борется и побеждает, давая ему полную свободу»[119]. Именно эту особенность имел в виду Гоголь, когда утверждал: «Пушкин дан был миру на то, чтобы