«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

доказать собою, что такое сам поэт и ничего больше – что такое поэт, взятый не под влиянием какого-нибудь времени или обстоятельств и не под условьем также собственного, личного характера, как человек, но в независимости ото всего…»[120]

Как будто солидаризуясь с Гоголем, В. Набоков утверждал: «Проследив все его (Пушкина. -А. А.) поэтическое творчество, заметим, что в самых его затаенных уголках звучит одна истина, и она единственная на всем свете: истина самого искусства»[121].

Но что такое истина искусства? О ней кратко и умно сказал Гоголь: «…из всего как ничтожного, так и великого он (Пушкин. – А. А.) исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком творенье бога, – его высшую сторону, знакомую только поэту, не делая из нее никакого применения к жизни в потребность человеку, не обнаруживая никому, зачем исторгнута эта искра, не подставляя к ней лестницу ни для кого из тех, которые глухи к поэзии»[122].

Через поэзию, по мысли Пушкина, лежит путь к истории. В своем посвящении императору Александру Павловичу автор «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин писал: «…История предает деяния великодушных царей и в самое отдаленное потомство вселяет любовь к их священной памяти. Примите милостиво книгу, служащую тому доказательством. История народа принадлежит Царю»[123]. В записке «Мысли об “Истории государства Российского» Н. М. Карамзина» будущий декабрист Никита Муравьев, один из основателей «Союза спасении» и член Верховной думы «Северного общества», возражая великому историку, утверждал: «История принадлежит народам. В ней находят они верное изображение своих добродетелей и пороков, начала могущества, причины благоденствия или бедствий <…> Каждый имеет право судить об истории своего отечества»[124].

Пушкин записку Муравьева хорошо знал. Она написана не ранее июня 1818 г. И видимо, распространялась в списках[125]. Упоминание о ней встречается в «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» поэта, напечатанных в «Северных цветах» (1828 г.). Имя Никиты Муравьева скрыто под криптограммой «Н». Нельзя не отметить гражданского мужества Пушкина, которое было необходимо для обращения к памяти и трудам государственного преступника.

В письме Н. И. Гнедичу от 23 февраля 1825 г. (время работы над Борисом Годуновым») Пушкин из Михайловского писал в Петербург: «История принадлежит Поэту» (XIII, 145). Возможно, пушкинское высказывание восходит к статье Д. Дидро «Бессмертие», опубликованной в восьмом томе знаменитой «Энциклопедии», где ее автор отмечал: «Без гласа поэта и историка, проникающего через времена и пространства и сообщающего их всем векам и народам, имена проходят вместе с царствами»[126]. Между тем слова Пушкина выражают его глубокое убеждение и отсылают не столько к «Энциклопедии», сколько к Н. Карамзину и Н. Муравьеву. Но, кроме прочего, пушкинская мысль – важнейший ключ к «Памятнику» (название стихотворения в редакции В. А. Жуковского), а именно, к этим стихами:

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа (III, 424).

Александрийский столп воздвигнут в день тезоименитства Александра I 30 августа 1834 г. Это была эпоха, когда в связи с возросшей ролью общественного мнения и необходимостью его консолидации вокруг какой-либо национальной идеи или государственного лица вновь возникает интерес Европы, после многовекового забвения, к сооружению общественных монументов, триумфальных арок, обелисков, колонн[127]. Подобные мемориалы воплощали – чаще в символическом духе – идею торжественных свершений, утверждали идеологическую или национально-патриотическую концепцию минувших событий и выдающуюся в них роль исторического лица. Таким монументом и был Александрийский столп. Не случайно у современников Пушкина он ассоциировался с Вандомской колонной, поставленной в Париже в 1806–1810 гг.; вершину колонны венчала статуя Наполеона в тоге римского императора и с Никой на императорской ладони, что давало основание колонну на Вандомской площади называть «Наполеоновым столпом»[128]. В этом свете небезынтересно, что высота Александрийского столпа на полтора метра выше 46-метровой Вандомской колонны[129]. Ее официальное название – «Памятник Великой армии», но оно лишь легкая завеса для прикрытия истины, что колонна поставлена во славу победоносного Бонапарта. Его как триумфатора встречали в 1800-е гг. в Страсбурге, Берлине, Вене, Дюссельдорфе и возводили наспех в честь великогодюлководца «архитектурные декорации, оснащенные аллегорическими атрибутами»[130]. Подлинным смыслом таких сооружений было знаменитое «Государство – это я», а в данном случае – «Франция – это я!». Идеологический максимум Александровской колонны был близок этой идее с той лишь разницей, что формулировался несколько иначе: «История – это я». В этом отношении любопытна в пушкинском журнале рецензия Гоголя на книгу «Исторические афоризмы Михайлы Погодина» (М., 1836), где рецензент сравнивал историю со статуей (!!!): «Историю, писал он, – надо восстанавливать (restarare) как статую, найденную в развалинах Афин…»[131] Другое свидетельство подобной концепции Александрийского столпа – стихи И. С. Тургенева:

Из недра скал гранитных преогромных

Рукою мощной он исторгнут был

Затем, чтоб Александра незабвенных

Он дел позднейшему потомству вспомянил[132].

Обобщающий смысл тургеневских стихов отвечал убеждению Карамзина, что «История принадлежит Царю». Но Пушкин придерживался иного мнения, и его стихи о «памятнике нерукотворном, что «вознесся выше» Александрийского столпа, имеют прямое отношение к письму Гнедичу, где советы переводчику «Илиады» взяться после Гомера за древнерусские и другие исторические сюжеты он заканчивал мощным пуантом: «История народа принадлежит Поэту» (XIII, 145).

Размышления над пушкинской фразой, которая неизбежно связана не только с «Борисом Годуновым», но и с другими историко-философскими сочинениями поэта, обращают наше внимание к его статье «Второй том “Истории русского народа”» Полевого, оставленную в черновике. Здесь Пушкин писал: «…провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем» (XI, 127). С этим замечанием согласуется другое, сделанное почти в то же время, осенью 1830 г.: «Драматический поэт, – размышлял Пушкин, – беспристрастный как судьба <…> Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине» (VII, 218).

Истина – сакраментальное слово в рассуждениях Пушкина о писателе, который пишет трагедию, вполне предавшись независимому вдохновению. Еще в 1819 г. поэт заявлял: «Учуся в истине блаженство находить…» (I, 359), а через три года в послании В. Ф. Раевскому появятся строки:

Я говорил пред хладною толпой

Языком истины свободной (II, 266).

Истина и независимость станут в