Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

«покровителями муз», но и – что самое тяжелое и страшное – коллегами по кинематографу, признанными «мастерами» искусства, принявшими активное участие в кампании. М. Донской: «А что это за унылость? Ты можешь обижаться на меня, но я считаю, что и людей ты подобрал благодаря твоему видению – ты плохо видишь… Ты взял Тарковского, худосочного, – кажется, плюнь на него, и он упадет…» (13 мая 1963 года).

Искандер чрезвычайно точно передает атмосферу идеологического давления на искусство, давления, тяжесть которого он испытывал сам, – недаром так же, как картина Таркилова, изъятая с выставки, были вынуты из текста и главы из романа «Сандро из Чегема».

«Одним словом, в картине была, – пишет Искандер, – …какая-то тайна, смягченная или, наоборот, осмеянная иронией художника».

Эта «тайна» расшифровывается рассказчиком как притчеобразное изображение деградации руководства: «Это был эскалатор эволюции видов, только движущийся в обратном направлении: вот доедем до парнокопытных, а там и сойдем».

Аналогичная «тайна» содержалась и в общей концепции самого романа – движение жизни, поведение человека изображалось автором (на протяжении нескольких десятилетий народного существования, высвеченных эпизодами гражданской войны, коллективизации, разгула сталинщины) как деградирующее. Благодаря своей «полиновеллистичной» структуре роман все-таки, несмотря на понесенные потери, оказался жизнеспособным. И читаемым, и популярным. Но концептуальность его в «новомирской» публикации была безнадежно утрачена.

Напомню совет автора самому себе из «Созвездия Козлотура» о принципиальной авторской позиции: что оставалось делать для мест, подлежащих редакторскому уничтожению? Писать их как можно лучше…

Внутри новеллы о художнике и троих в синих макинтошах прячется еще одна новелла – о местных неграх и приехавшем на побережье, страдавшем «политическим гамлетизмом» принце из одной африканской страны, а уже, в свою очередь, внутри этой новеллы спрятались еще несколько: о знаменитом ученом-этнографе и о председателе Совнаркома Несторе Лакобе; об известном негритянском певце и театрализованном исполнении им песни «Спит май бэби», о том, как местному негру – для того, чтобы продемонстрировать Робсону, а потом принцу наш уровень жизни – подарили новенькую «Волгу», а Робсон не приехал, и что из всего этого вышло; о рождении у этого зажиточного негра и его жены абхазки совершенно белого ребенка; и, наконец, о принце Ольденбургском и об упрямстве местного чернокожего населения, объявившего себя абхазцами. Пять микроновелл!

И так далее – байка цепляет байку, анекдотический случай вызывает из памяти еще более анекдотический. Кружа над основной новеллой, микроновеллы отлетают все дальше и дальше от сквозного сюжета. Построение общей композиции идет по принципу застольной беседы, привольной и неторопливой, состоящей из блиц-рассказов и обогащающих их рассуждений. В такой вольной беседе, в таком застолье все равны; каждый участник имеет право и на то, чтобы быть героем, персонажем рассказа, и на то, чтобы быть автором-повествователем. Число рассказчиков по мере развития романа постоянно растет, и вот уже самому Абесаломону Нартовичу предоставляется слово, и «покровитель муз» оказывается вовсе неплохим рассказчиком, несмотря на свою должностную глуповатость, и в нем обнаруживается лукавый ум, спрятанный под броней непробиваемой, казалось бы, начальственной недалекости.

Как же объединяются, чем лепятся в единое целое – главу – столь удаленные друг от друга истории? Ведь «Хранитель гор» заканчивается рассказом о том, как лесничий-сван пытался угрожать повествователю и забрать его в милицию вместе с его оружием, которое так понравилось его товарищу? А кончилось дело очередным прекрасным застольем в горах. Борьба народного векового обычая («как можно, вы гость») и догматического стереотипа («привлеку») завершилась-таки победой обычая (не последнюю роль здесь сыграло то, что повествователь – племянник Сандро, чье имя прозвучало как пароль). «Обычай для силы сохраняют», – обмолвился один из персонажей рассказа.

Эта борьба плодотворного обычая с казенным бесплодным стереотипом организует все микроновеллы, входящие в главу. И новелла о «синих макинтошах» пронизана мыслью о конечной победе истинного таланта, который тоже является порождением народного мироощущения, осмеивающего начальственную тупость; и новелла о местном негре, которому не позволили застрелить родившую белого ребенка жену, и новелла о подаренной ему «Волге», о принце, страдающем «политическим гамлетизмом», – во всех этих сюжетах осмеянию подвергаются руководящие установления и мертворожденные догматы. Покидая гостеприимных сванов, повествователь замечает: «…костер все еще горел, и я был уверен, что вокруг него все еще сидят люди и слушают поучительные истории из жизни дяди Сандро».

Эта беседа у костра под ночным лунным небом, в чистом горном воздухе, на приволье, и есть, по сути дела, модель человеческого братства, утверждаемая Искандером.

Место может меняться как угодно. Вместо костра могут гореть электрические лампочки в ресторане, застолье может развернуться с новой силой на втором этаже ресторана «Амра» или в прибрежной кофейне, за чашечкой турецкого кофе, – высокий смысл в нем будет только тогда, когда непринужденно и вольно потечет беседа, естественно рождающая все новые рассказы, беседа, в которой все равны. Так, Акоп-ага, кофевар-армянин из «Амры», подсаживаясь к столику, обнаруживает знания, достойные профессора истории, и незаурядный ум человека, болеющего за свой народ, обладающего редким сочетанием национальной гордости и национальной самокритичности. За бесконечное застолье длиною в огромный роман Искандер усаживает и высокое начальство, и простого крестьянина, и космонавта, и художника, и кофевара, и журналиста, и бездельника-балагура.

Стихийная демократия правит за искандеровским столом. (Кстати, достоин внимания и гастрономический демократизм этого дружеского застолья: «Главное блюдо – молодая козлятина – дымилась на нескольких тарелках. Свежая мамалыга, копченый сыр, фасоль, сациви, жареные куры, зелень… – все это теснилось на столе». Праздничная абхазская крестьянская еда. Дальше мы сравним описание этого стола с «валтасаровским» застольем.) Таков, скажем, «Кутеж трех князей в зеленом дворике» – глава, названная по известной картине Пиросмани. Причина застолья совершенно не важна – «Точнее всего, никакой причины не было», важно само застолье. Но перед тем как усадить своих героев и дать им слово, повествователь размышляет и о своих взаимоотношениях с читателем, и о памяти и беспамятстве, о «попытке поэтизировать собственный склероз», и о здравом смысле, предохраняющем от ненужных знаний, и о роли писателя, находящегося на странной должности «наблюдателя над жизнью».

Идет нескончаемый поток ассоциативных или вовсе далеких от изображаемого авторских наблюдений и размышлений, связанных на самом деле чрезвычайно надежной цепью: мыслью о том, как и ради чего он пишет, ради чего создается вся книга. И только потом Искандер плавно, через новеллу о горячо любимой девушке, обманувшей героя, через неожиданно возникший образ Дон Кихота переходит к повествованию о застолье, в котором принимают участие переведенный с поста председателя местного Совета министров на должность директора научно-исследовательского животноводческого института все тот же неунывающий Абесаломон Нартович и всесоюзно известный космонавт. Но перед застольем последует еще несколько новелл – о секретарше Нартовича, об изобретенных им освежающих напитках, о тайне вод Лагидзе и дяде Сандро; о поездке «снабженца»