Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

первой из заметок, озаглавленной «Из текущей жизни», иронически излагалась и комментировалась история с «новыми отрывками», давался стилистический анализ лжегоголевских вариантов, характер изменений гоголевского текста, пропусков, исключений, добавлений[984]. Во второй статье «Неоцененное побуждение» подделка иронически расценивалась как забота об «испорченной репутации» Гоголя, написавшего «Переписку с друзьями», «а в довершение беды несколько неполных глав II тома „Мертвых душ“ в духе той же „Переписки“»[985]. Ястржембскому, продолжал автор статьи, находившемуся под сильным влиянием известного письма Белинского к Гоголю, «пала <…> на душу великая скорбь об утраченной репутации Гоголя и, вслед затем, желание – чтоб II том очистился и не отзывался больше духом „Переписки“»[986].

Последний отклик об уже полузабытом к тому времени казусе, появился в газете «Биржевые ведомости» в 1909 году под названием «Поддельный Гоголь. (Забытый анекдот)»[987]. История эта длилась, таким образом, более тридцати лет.

Герои «Мертвых душ» в новой, в том числе и советской, действительности (М. Е. Салтыков-Щедрин, М. А. Булгаков, Сигизмунд Валк (Волк))

В истории мистификаций, подделок и парафраз на тему «Мертвых душ» мистификация Н. Ф. Ястржембского осталась единственной, которую можно было бы назвать мистификацией в прямом смысле слова. Все последующие попытки «дописать» текст «Мертвых душ» уже никого не обманывали и были скорее попыткой домыслить судьбу гоголевских героев, тайну которых «Гоголь унес с собою в гроб»[988].

Возможная судьба гоголевских персонажей занимала в 1880‐е годы М. Е. Салтыкова-Щедрина, который дописал их истории

отчасти в соответствии с теми «готовностями», которые обнаруживал <…> герой, отчасти же на основе острого, неожиданного контраста с прежними данными[989].

Как считал И. Анненский,

не кто другой, как Салтыков, открыл нам и все проклятье, которое прикрывалось гоголевской гармонизированной жизнью. Именно он-то и населил гоголевскую Русь трагедиями. Фемистоклюс состарился в Порфирия Головлева[990].

В сатире Салтыкова-Щедрина «Письма к тетеньке» (1881–1882), пародировавшей новую политическую действительность России, «автор писем» встречал Ноздрева. Однако это уже был «не тот буян Ноздрев, которого мы знавали в цветущую пору молодости, но солидный, хотя и прогоревший консерватор»[991]. От Ноздрева «автор» узнавал и дальнейшую судьбу гоголевских персонажей:

Увы! ряды стариков ужасно как поредели! Чичиков, Плюшкин, Петух, генерал Бетрищев, Костанжогло, отец и благодетель города полициймейстер, прокурор, председатель гражданской палаты, дама просто приятная и дама приятная во всех отношениях – все это примерло и свезено на кладбище. Остались в живых лишь немногие. Собакевич, который, по смерти Феодулии Ивановны, воспользовался ее имением и женился на Коробочке, с тем, чтоб и ее имением воспользоваться. Супруги Маниловы, которые живут теперь в Кобеляках, в ужаснейшей нищете, потому что Фемистоклюс промотал все имение и теперь сам служит в швейцарах в трактире Лопашова. Губернатор, который вышивал по канве и впоследствии блеснул было на минуту на горизонте, но чего-то не предусмотрел и был за это уволен. Теперь он живет в Риме, получая присвоенное содержание и каждогодно поднося папе римскому туфли своей собственной работы de la part d’un homme d’état russe[992]. И, наконец, Мижуев, который служит мировым судьей и ужасно страдает, потому что жена его (тетенька! представьте себе даму, которая на карточках пишет: рожденная Ноздрева!) открыто живет с чичиковским Петрушкой, состоящим при Мижуеве в качестве письмоводителя[993].

Самым жизнестойким среди героев поэмы оказался, по версии М. Е. Салтыкова-Щедрина, именно Ноздрев. Это он, сделав «какой-то удивительно удачный донос», «обратил на себя внимание охранительной русской прессы». А затем

вдруг с ним совершился спасительный переворот! Теперь он пьет только померанцевку, говорит только трезвенные слова <…>. И вдобавок, не дожидаясь, чтоб другие назвали его патриотом, сам себя называет таковым[994].

С «Письмами к тетеньке» перекликается и сделанная Салтыковым-Щедриным в письме к А. С. Суворину от 23 января (4 февраля) 1876 года из Ниццы зарисовка (речь идет о публикуемых Сувориным в «Биржевых ведомостях» за январь 1876 года «Недельных очерках и картинках», в которых давались ироничные портреты современников):

Если будете продолжать характеристики писателей, то имейте в виду следующее: Краевский Андрей. В 1841 году, когда заблудившийся Чичиков ночевал у Коробочки, последняя в ту же ночь понесла, а через девять месяцев родила сына, которого назвали Андреем и который впоследствии соединил лукавство Чичикова с экономической бестолковостью Коробочки[995].

В духе традиций русской сатирической публицистики В. Г. Короленко напечатал в 1907 году на страницах журнала «Пятница» сочинение под названием «Из записок Павла Андреевича Тентетникова». В нем сын «гоголевского Тентетникова и Улиньки, внук генерала Бетрищева и крестник Чичикова» пишет стилизованные «под канцелярское косноязычие и одновременно высокопарную речь» очерки – историю современных генералов, «преуспевших на поле искоренения российской крамолы»[996].

И уже вне пародийного контекста имя генерала Бетрищева появится в официальной газете Военного министерства Российской империи «Русский инвалид», где П. Н. Краснов, будущий генерал, крупнейший беллетрист русской эмиграции, а в ту пору военный журналист вел рубрику под названием «Вторники у генерала Бетрищева» и писал «о шкале наказаний в кадетских корпусах <…> и о доме инвалидов Японской войны на Охте»[997].

Так и юный В. Я. Брюсов, посещая вместе со своим дедом поэтом А. Я. Бакулиным «оскуделые усадьбы», воспринимал их сквозь призму гоголевских героев – Бетрищева, Тентетникова, Собакевича[998].

Неожиданный гипотетический финал истории Чичикова предложил в начале ХX века в статье «Тайна Гоголя» плодовитый писатель и журналист И. И. Ясинский, бывший в 1890‐е годы участником литературного объединения «Пятница», группировавшегося вокруг К. К. Случевского. В основу его версии легло предание, будто бы слышанное им в молодости в Нежине. Впрочем, отразилась здесь и его собственная концепция постепенного «сращения» Гоголя с Чичиковым в пору работы над «Выбранными местами из переписки с друзьями»:

По мере того, как Чичиков обдумывал новую фазу своей эволюции и собирался в поход, запасаясь надлежащим вооружением – пиетизмом, мистицизмом и формальным благочестием, – Гоголь, еще не вполне сознавая, что задумано было Чичиковым, его созданием, его детищем, был увлекаем им все дальше и дальше <…> Как Гоголь не прочь был становиться Хлестаковым и разыгрывать иногда из себя ревизора, <…> так точно, только уже с большим проникновением и с искренностью, которая мучила его и терзала самого, <…> Гоголь играл раскаявшегося и приготовляющегося к новой и громадной победе над Россией Павла Ивановича Чичикова[999].

«Чем же другим мог кончить герой „Мертвых душ“? Если бы он кончил