Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца - Екатерина Эдуардовна Лямина

Ил. 52. Интерьер Исаакиевской церкви. Фото начала XX в.

Похоже, что смена студентов военными у гроба произошла отнюдь не спонтанно, как показалось Корфу, а была запланирована организаторами, в данном случае Орловым. Литераторам столь почетная миссия не была доверена совершенно сознательно, зато выбор генералов весьма интересен. Если Скобелев, некогда служивший в военно-походной типографии при штабе Кутузова, был также автором патриотических сочинений и именно в этом качестве печатно поздравлял Крылова после юбилейного праздника, то Ваксмут – член Комитета по артиллерийской части, заведующий Учебной артиллерийской бригадой – был, на первый взгляд, от литературы предельно далек. Однако именно благодаря его свидетельству получил известность эмблематический эпизод Отечественной войны – чтение Кутузовым басни «Волк на псарне». Все это привнесло в погребение баснописца оттенок военной славы, отчасти приблизив невиданные государственные похороны литератора к привычным образцам подобных церемоний вроде недавнего погребения генерала Эссена.

Значительная часть сановных участников церемонии покинула ее после выноса. Члены Государственного совета отправились на заседание; к своим обязанностям вернулся управляющий канцелярией наследника генерал-майор С. А. Юрьевич[1043]. Уехал и Орлов – чтобы немедленно отослать в Гатчину донесение, разительно напоминающее отчет Уварова, составленный сразу же после юбилейного торжества 1838 года. Как в свое время министра, начальника III отделения более всего заботило соблюдение порядка и «приличий», которым угрожало присутствие неблагонадежного элемента – на юбилее это были только литераторы, а на похоронах еще и студенты. Поведению последних Орлов уделил особое внимание:

Сейчас воротился я с выноса тела покойного Крылова; весь Совет и Сенат удостоили прах доброго человека[1044], протоиерей Малов сказал краткое надгробное слово, весьма красноречивое и в самом лучшем духе.

Студенты Университета были при гробе с своими профессорами, слушали с смирением и благоговением, и все вообще происходило с большим приличием[1045].

Скептическая резолюция Николая: «Очень хорошо, ежели чистосердечно» – позволяет предположить, что недоверие и неприязнь к университетской молодежи были в числе причин его отсутствия.

Между тем газетные публикации, включая призывы Краевского, дали свои плоды: выйдя на улицу, Корф увидел, как «от церкви потянулись за гробом густые ряды экипажей и еще более густые толпы пешеходов, мигом застлавшие собою всю площадь между Адмиралтейством и Невским проспектом». «Рой» студентов, которых он наблюдал стоящими «в виде почетной стражи при знаменитом покойнике», теперь окружал похоронные дроги. Впереди несли на подушках крыловские награды – Знак отличия беспорочной службы (ХХХ лет) и четыре ордена: св. Владимира 4‑й и 3‑й степеней, св. Анны 3‑й степени и св. Станислава 2‑й степени. Во главе процессии по Невскому, усыпанному на всем почти пятиверстном его протяжении еловыми ветвями, шел преосвященный Иустин с духовенством.

За исключением погребений членов императорской фамилии Петербург давно не видел такого многолюдства, разве что в 1813 году, когда фактически по царскому церемониалу хоронили «Спасителя Отечества» М. И. Кутузова[1046]. «Партикулярные» же похороны подобного масштаба были крайне редки[1047].

Началось погребальное шествие, которое останется навсегда памятным в летописях Петербурга. Никогда еще народное уважение к частному человеку не высказывалось столь сильно: Невский проспект был тесен для бесчисленных почитателей покойного; за гробом шли густые толпы народу без различия состояний; тут были министры, военные и гражданские сановники, ученые, литераторы, художники, артисты, воспитанники учебных заведений, почетнейшие купцы и даже простой народ; за ними тянулась бесконечная вереница экипажей[1048]. Гроб покойного был окружен юным поколением <…> По усердной, единодушной просьбе студентов здешнего университета им позволено было нести знаки отличия покойного и держать снуры балдахина погребальной колесницы[1049].

<…> множество народа следовало за печальною процессией и встречало ее на улицах. Отцы и матери провожали добродушного наставника своих детей, дети оплакивали своего любимого собеседника и учителя, весь народ прощался с своим писателем, равно для всех понятным, занимательным и поучительным[1050].

Не приходится удивляться, что в процитированных описаниях так много внимания уделено пестроте процессии – возрасту, полу, сословной принадлежности, роду занятий и общественному положению ее участников. Подобные перечни, повторяемые как заклинания, еще с середины 1820‑х годов иллюстрировали общедоступность и всесословную популярность поэзии Крылова. В концепции народности его творчества эта универсальность играла ключевую роль, символически связывая разные «звания» и «состояния» в единый народный организм. И в толпе, провожавшей гроб Крылова, легко было увидеть живое воплощение этого идеологического конструкта.

О чем в действительности могли там говорить, дает представление следующий эпизод из записок Корфа:

Пробираясь сквозь массы к своей карете, я подслушал разговор двух, судя по одежде, низшего разряда купцов. «Да что, братец, – говорил один другому, видно менее его знавшему или, может быть, новоприезжему из какой-нибудь глуши, – басни-то его правда славные; но главная память его не в этом, а в том, что до него, видишь ты, совсем не было русского языка, вот он взялся да и сделал!..»[1051]

Источником этого причудливого суждения, скорее всего, послужила процитированная выше некрологическая заметка «Полицейских ведомостей» от 10 ноября с упоминанием о том, что у «дедушки» Крылова «учились русскому языку два поколения русских писателей». В сознании простеца, вероятно, не так давно примкнувшего к читающей публике, сложная концепция творчества баснописца, согласно которой «народность» достигается преобразованием поэтического языка, обрела черты традиционного для народной метафизики представления о некоем демиурге, подарившем русским их язык.

Особую эффектность и красочность погребальному шествию придавала тихая, морозная и солнечная погода[1052]. Благодаря одному из очевидцев мы знаем, что процессия повстречалась с ехавшим из Гатчины великим князем Александром Николаевичем. Путь наследника в Зимний дворец пролегал по Большой Садовой улице; возле Публичной библиотеки его экипаж должен был свернуть на Невский. Где-то там, неподалеку от места многолетней службы и жительства Крылова, и произошла эта случайная встреча[1053].

Достигнув наконец лавры, процессия направилась в Духовскую церковь, в течение последних двадцати лет служившую для торжественных отпеваний. По вместительности она уступала лишь лаврскому собору[1054]. Там в 1826 году отпевали Карамзина; туда же был привезен и прах Крылова.

Заупокойное богослужение прошло с еще большей пышностью, чем вынос. Хотя оплаченные услуги по погребению предполагали участие одного архиерея, Крылова отпевали трое: митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Рафальский), епископ Иустин и известный своей ученостью ректор Духовной академии епископ Винницкий Афанасий (Дроздов). Митрополит, подчеркивали «Санкт-Петербургские ведомости», сам вызвался «напутствовать в последнее жилище знаменитого усопшего, который прибыл в его обитель на вечное успокоение»[1055].

Впрочем, в том, что это было