Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

«довольны и родственники покойного, и соседи, и сам покойник, если ему дано оттуда видеть, что у нас тут делается»!

2

Прочность – исключительно положительная нравственная координата в системе ценностей Искандера. В одной из глав романа («Дерево детства») автор – со свойственной роману в целом широтой, полетом ассоциативных связей, неожиданно плавно спускающихся к первоисточнику, от которого и начался полет, – размышляет о Пизанской башне и о том, почему же она не дает ему покоя. Автор выдвигает теорию «болезни века» – «комплекс Пизанской башни»: «Современный человек чувствует неустойчивость всего, что делается вокруг него. У него такое ощущение, что все должно рухнуть и все почему-то держится. Окружающая жизнь гнетет его двойным гнетом, то есть и тем, что все должно рухнуть, и тем, что все еще держится».

Именно в этом мироощущении современного человека Искандер чувствует одну из основных его слабостей. И противопоставляет «комплексу Пизанской башни» свое мироощущение, выстраивает свое мироздание, одной из основополагающих черт которого является прочность.

Вступая в дискуссию о романе на страницах «Литературной газеты», автор уподобил современный роман не дереву, а дому. Однако если задуматься, то между идеей дома и идеей дерева нет принципиальной разницы: и то и другое есть эманация добра для человека. Более того, само реальное «дерево детства», растущее в Чегеме, тоже является частью дома – в широком смысле слова.

Дело в том, что для мироощущения абхазца дом не замыкается четырьмя стенами. Дом словно вынесен наружу. Да, дом, безусловно, это и очаг, и котел с кипящей над ним мамалыгой, и низкий стол, на котором разложена нехитрая крестьянская снедь; но дом – это и обязательная зеленая лужайка перед постройкой, это и большое дерево перед домом, это и родное село, это и свой народ. Дом старого Хабуга стоит так, что дома сыновей словно окружают его – правда, на вполне почтительном расстоянии, – словно являются крупными отростками ствола. Горы, усиливая человеческий голос, передают приветствия и известия родственников друг другу. В абхазском космосе главными стенами общего дома являются отвесные вершины Кавказского хребта, за которыми уже живут соседи. Для характеристики мироощущения героев романа надо сказать, что они, расстилая бурку на альпийских пастбищах у костра, как бы несут с собой и очаг, и дом.

В этом смысле дерево, конечно, являет собой и часть дома, и его целостный образ. Именно поэтому никакого противоречия между эссе Искандера о Доме как крепящей основе и главном мотиве современного романа и его собственным художественным опытом я не вижу.

Именно в формуле дерева закрепляется сложная простота (или простая сложность) этого романа. Не только все новые и новые ветви появляются на нем – так же оно обрастает и новыми годовыми кольцами, матереет ствол, увеличивая ту самую прочность, о которой шла речь.

Да и сам автор словно обрел искомую Твердь – куда бы ни отлетала его вольнолюбивая мысль, она ностальгически возвращается в собственное гнездо, к своему герою, к своему Чегему. Свобода обретается через свободно избранную зависимость.

«Сандро из Чегема» свободен и в своем осознании зависимости от традиции. Минуя десятилетиями насаждавшийся в советской литературе псевдороман (в облике так называемого производственного, городского, ложнопсихологического, политического и т. п. романов), Искандер шагнул к Рабле и Сервантесу, а через них – к мениппее.

Кстати, после очередного авторского отступления – о сложных отношениях культуры и цивилизации – на страницах «Сандро» возникает и сам Рыцарь печального образа. Искандер не романтизирует (как было принято в советских интерпретациях последних десятилетий), а резко снижает образ, спешивая своего Дон Кихота у ларька.

«Вот он остановился у киоска и, протянув продавщице монету, снимает со своей потной головы памятный шлем, а потом наклоняется за кружкой и пьет русский квас».

И все же, несмотря на это снижение, а может, и благодаря ему, Искандер подчеркивает и полное отсутствие пошлости, и благородную целеустремленность вечного героя. А главное – он проясняет мысль романа о том, что «нежность, самоотверженность, доверчивость, доброта, мужество – не пустой звук».

В сущности, повествование о Сандро можно продолжать бесконечно – и герой, и композиция романа практически неисчерпаемы. Жизнеутверждающая авторская идея заключена в свободе саморазвития, с какой движется сюжет. Повествование о Сандро не имеет ни завязки, ни развязки – оно может двигаться снова с любой точки, обозначенной в жизни героя. Эта художественная свобода, включающая в себя и свободную композицию его книг, и свободное развитие характеров, и затейливую ассоциативность мысли повествователя, является главным принципом творчества Искандера.

«Сандро из Чегема» состоит из новелл разного объема – от коротких до многостраничных. Это роман в новеллах, жанр, за последние годы (отметим справедливости ради, что уже после появления в печати первых глав «Сандро») заметно возродившийся в нашей литературе. Каждая новелла романа, в свою очередь (как мы отмечали в рассказах), разветвляется еще на несколько новелл, каждую из которых рассказывает новый герой-рассказчик. Множественность микроновелл внутри каждой новеллы крепится тем, что их пронизывает, в них развивается и взаимоосвещается какая-либо крупная, серьезная проблема. Только на первый взгляд построение романа может показаться хаотичным (кстати, автор, хитро посмеиваясь, провоцирует такое восприятие: «Но я слишком далеко отошел от своего сюжета. Я никак не могу сдвинуть его с места. Мой сюжет буксует, как русская история. И все-таки мы его сдвинем и пойдем дальше, ибо единственный вид власти, которую мы приняли на земле, – это власть над словом»).

На самом деле текст в высшей степени стройно организован, но организован, прошу прощения за каламбур, органически.

Обратимся к конкретике. Глава «Харлампо и Деспина», например, открывается эпически: «Чувствую, что пришло время рассказать о великой любви Харлампо к Деспине». И рассказчик неторопливо и с достоинством, однако не теряя чувства юмора, повествует о драме их любви: зажиточный крестьянин, отец цветущей красавицы гречанки Деспины, по местным понятиям считался аристократом и отказывался выдавать дочь замуж за красивого, но бедного Харлампо, пока тот не обзаведется домом и своим хозяйством. А Харлампо, работавший пастухом у старого Хабуга, весь свой заработок переправлял домой, где оставались девять братьев и сестер. Семь лет Деспина ждала своего жениха. В новелле говорится о событиях, развернувшихся на восьмой год.

Искандер пишет эту затянувшуюся фазу влюбленности на фоне идиллической чегемской жизни. Для бедного Харлампо и «аристократки» Деспины идиллия, увы, пока невозможна, но их окутывает общая атмосфера счастья, любви, света, тепла и юмора. Деспину бдительно охраняет ее старая тетушка, которая страстно любит инжир. Приезжая в гости к Хабугу, она лакомится инжиром и водочкой, и чегемцы посмеиваются и над ее старческим желанием поесть, и над ее суровой бдительностью (говорят, что на ночь она привязывает к