Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

«Московском рабочем» Искандер, в частности, заметил: «Начинал я писать “Сандро из Чегема” как шуточную вещь, слегка пародирующую плутовской роман. Но постепенно замысел осложнялся, обрастал подробностями, из которых я пытался вырваться на просторы чистого юмора, но вырваться не удалось».

С пародийного варианта начинается и изложение истории.

«В те далекие времена, – эпически повествуется в романе, – носа не высунешь, чтобы не шмякнуться в какую-нибудь историю».

Народ не только смеясь расстается со своим прошлым – смеясь он и воссоздает свою историю. Так комически-серьезно рассказано о цивилизованной монархии – принце Ольденбургском, «просветителе» абхазского народа. О принце Ольденбургском и всех его деяниях поведано с серьезностью настолько умопомрачительной, что она сама собой рождает смеховой эффект. Осмеяние власти исходит от «священного трепета» в описании занятий этой власти – с поездками на новеньком чудо-автомобиле, с посещением рабочих, которые специально включали ненужные станки, когда приезжал принц, с кормлением черных лебедей и пеликанов свежей, только что наловленной рыбой.

«Кроме всего, принц Ольденбургский много экспериментировал для украшения и развития самой природы, хотя наряду с успехами в этой области были и досадные неудачи» – так, полсотни розовощеких ангельских попугайчиков, выпущенных по его приказу на волю для украшения парка, «быстро переклевали растерявшиеся было сперва местные ястребы».

Были выпущены на волю и 10 мартышек обоего пола, но «вопрос о возможности приживания африканских мартышек остается открытым, потому что еще до наступления зимы их перестреляли местные охотники». В общем, «цивилизация края шла полным ходом, хотя иногда и натыкалась на неожиданные препятствия».

Народ весело дурачит напыщенного и самодовольного принца, в силу своего павлиньего самодовольства не замечающего этого надувательства. Дурачит его и дядя Сандро, поймавший любимого принцем черного лебедя и получивший в награду цейсовский бинокль. Искандер гротескно рисует портрет глупости, застывшей в своем высокомерии, не подозревающей о точной оценке, которая естественно складывается в народе. В отличие от лукавого хитреца Сандро, готового при случае вместе со всеми посмеяться над самим собой, принц Ольденбургский титанически серьезен по отношению к самому себе, а потому он и окончательно смешон: «Принц Ольденбургский, задумавшись, стоял над прудом гагринского парка, как Петр над водами Балтийского моря».

Принц, изображающий из себя Петра, встающий в шесть утра «для созидательной работы», заключающейся по большей части в кормлении любимых пеликанов, – явная пародия. Но глубоко пародиен и весь роман, только пародия присутствует здесь не как разрушение, отрицание жанра, нет – как возрождение его через воскрешающую смеховую стихию.

В главе «Битва на Кодоре», например, изображена так и не состоявшаяся битва между меньшевиками и большевиками. На глазах дяди Сандро, гостившего у своего друга в селе Анхара в первые майские дни 1918 года, «история сдвинулась с места и не вполне уверенно покатилась по черноморскому шоссе».

Смех Искандера рождается порою из «столкновения» языков, из разноязычия (как в цикле о Чике). Другое чисто языковое средство – это преодоление языкового стереотипа: не через «избегание» его, а, наоборот, через поглощение.

«История сдвинулась с места» – общий языковой штамп, в силу своей стертости не задевающий нашего сознания. Но история, которая, сдвинувшись, «покатила» именно «по черноморскому шоссе», да еще и «не совсем уверенно», – это уже осмеяние штампа и переосмысление, оживление слова. На «атомарном» уровне языка действует принцип, характерный для смеха Искандера вообще, – преображать осмеивая. Ведь история таки выросла в Историю – несмотря на то, что вначале «не вполне уверенно покатилась по черноморскому шоссе».

Но вернемся в 1918 год. Прежде чем перейти к конкретным событиям, повествователь долго и комически-серьезно будет рассказывать о том, как наименее консервативные абхазцы стали выкармливать свиней, так что свиньи жирели до крайней степени и уже ходить не могли – приходилось отправлять их в город на ослах. Мирную беседу о свиньях, правда, вдруг нарушают взрывы – это обе враждебные стороны глушат рыбу.

«Интересуюсь, до какого места будем воевать, до Гагр или до Сочи?» – спрашивает крестьянин, так и не выяснивший, как теперь относиться к тем, которые, пользуясь суматохой, свиней разводят…

Но кончается «Битва на Кодоре» (так называется эта глава) трагически – гибнет сын несчастного Кунты, не чуявшего, чем обернется «история». Думалось, что обойдет, минует – «в тот день сражение окончательно перекинулось на ту сторону, и когда до вечера оставалось два-три часа, жители Анхары решились выпустить на выгон проголодавшийся скот», – но нет, не обошло. Остаться сторонним наблюдателем «истории» (Сандро рассматривает все происходящее в подаренный принцем Ольденбургским цейсовский бинокль), не присоединяться, не участвовать? Сандро ведь не разбирается ни в политике, ни тем более в ее оттенках. Положение крестьянина – дяди Сандро – поистине драматично: он думает о скоте (напоен ли, накормлен), об урожае, о земле – но история втягивает его в свой водоворот, и лишь от случая зависит, пойдет он с меньшевиками или с большевиками… Еще в конце 1960-х – начале 1970-х Искандер написал о гражданской войне как о трагедии народа, обойдя все цензурные рамки и препятствия при помощи внешне шутливой интонации. На самом же деле ему удалось выразить то, о чем общество открыто заговорило только в период гласности, только в 1988 году – после публикации писем В. Короленко А. Луначарскому, «Несвоевременных мыслей» М. Горького, стихотворений М. Волошина.

Смех был, пожалуй, единственным, уникальным и точно выбранным Искандером инструментом приближения исторической действительности. Табуированная тема выводилась из-под запрета при помощи комического.

Так, оказавшись в доме богатого армянина, Сандро сначала пытается защитить его от налета меньшевиков – но потому лишь, что он, Сандро, гость и должен – по кодексу чести – защищать хозяина. Более того: он отрицательно относится к меньшевизму, ибо считает, что «все меньшевики эндурского происхождения. Конечно, он знал, что у них есть всякие местные прихвостни, но сама родина меньшевиков, само осиное гнездо, сама идейная пчеломатка, по его мнению, обитала в Эндурске».

Маленькое отступление об Эндурске и эндурцах. В предисловии к роману Искандер вспоминает: «Мой немецкий переводчик Саша Кемпфе, прочитав “Сандро”, вдруг спросил у меня:

– Эндурцы – это евреи?

Начинается, решил я, но потом оказалось, что этот вопрос возбуждает любопытство разных народов. Эндурцев и кенгурцев я придумал еще в детском саду. Мой любимый дядя хохотал над моими рисунками, где я изображал бесконечные сражения двух придуманных племен. Потом любимый дядя погиб в Магадане, а эти придуманные народы всплыли в виде названия двух районов Абхазии. И теперь (только заткните кляпом рот психопату-психоаналитику) я скажу: эндурцами могут быть представители любой нации. Эндурцы – это и наш предрассудок (чужие), и образ дурной цивилизации, делающий нас чужими самим себе. Однажды мы можем проснуться, а кругом одни эндурцы, из чего не следует, что мы не должны просыпаться, а следует, что просыпаться надо