Духовный символизм Ф. М. Достоевского - С. Л. Шараков

существование, помимо мира земного, мира небесного с его иными, духовными, законами.

Для художественного мира романа «Братья Карамазовы» указанные основания являются определяющими. Так, например, падение Алеши на землю в дольнем мире одновременно оказывается восстанием, рождением души для мира горнего, небесного. Происходит так потому, что, как сказано, душа его трепетала, «соприкасаясь мирам иным» (14; 328). Обретение себя для жизни в мире небесном и означает спасение.

Но есть в романе и другие контексты спасения. На иное понимание спасения настраивают читателя два образа, помещенные автором в первой книге «История одной семейки». Первый образ относится к Федору Павловичу: «Федор Павлович узнал о смерти своей супруги (Аделаиды Ивановны. – С.Ш.) пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: “Ныне отпущаеши”…» (14; 9)

Как известно, «ныне отпущаеши» – это слова, сказанные Симеоном-Богоприимцем при встрече с младенцем-Христом. Здесь стоит вспомнить предание, согласно которому, Симеон был одним из семидесяти двух старцев, переводчиков книг Ветхого Завета с древнееврейского языка на древнегреческий. Он переводил книгу пророка Исайи и усомнился в пророчестве о рождении Спасителя. Тогда явился ему ангел и предсказал, что Симеон не умрет до тех пор, пока своими глазами не увидит исполнения пророчества. Таким образом, встреча Симеона с младенцем Иисусом означает одновременно и рождение Спасителя, и смерть Симеона. И здесь, как видно, жизнь и смерть сопряжены парадоксально: смерть Симеона означает наступление, рождение вечной жизни. Слова старца – это одно из первых свидетельств приближения Царства Небесного к человечеству, в свете которого жизнь и смерть приобретают истинный смысл. Напротив, Федор Павлович приветствует словами «ныне отпущаеши» не рождение другого, а его смерть. Более того, эти слова оказываются лишенными евангельского символизма и прочитываются стариком Карамазовым буквально: смерть жены означает для Федора Павловича свободу от супружеских обязанностей, то есть жизнь по собственной воле.

Данные эпизоды каждый по-своему подготавливают читателя к тому, что в романе евангельские слова о жизни и смерти зерна могут подвергаться сомнению, что Христос, по слову Богоприимца, может оказаться оспариваемым – пререкаемым.

Стоит говорить и еще об одной особенности пререкаемых контекстов спасения: спасение вне Христа в произведении видится действующими лицами в категориях одномерного, исключительно земного бытия.

Такое понимание присуще Федору Павловичу: «Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить…» (14; 157–158).

Одномерное понимание спасения свойственно и лакею Смердякову, так как ради спасения земной жизни он считает возможным отречение от веры. Правда, лакей выставляет в оправдание тезис о добрых делах, которые, якобы, могут искупить грех вероотступничества. Но ход событий свидетельствует о том, что земные удовольствия являются единственной ценностью Смердякова. Гедонистический гимн звучит в песне лакея:

Сколько ни старайся

Буду удаляться

Жизнью наслажда-а-аться

И в столице жить!

Не буду тужить.

Совсем не буду тужить,

Совсем даже не намерен тужить! (14; 206).

А до этого он поет песню, в которой рефреном звучат слова Христовой молитвы «Господи, помилуй». Но помиловать «любимую» и себя Смердяков просит не для Царствия Небесного, а, опять же, для здоровья: «Была бы моя милая здорова» (14; 204).

Не руководствуется христианскими чувствами купец Самсонов, когда он, как говорит Катерина Ивановна, «спасает» Грушеньку от самоубийства. Купец спасает девушку от физической смерти, но ввергает ее в смерть духовную.

Оппозиции страдание/счастье, свобода/рабство входят структурными элементами в идею спасения, изложенную в поэме «Великий инквизитор». Как и Зосима, инквизитор связывает счастье со страданием, а свободу с рабством. Но если в христианской идее спасения данные полярности разрешаются в Личности Иисуса Христа, то здесь во главу угла поставлен человек, возведенный до абсолюта, другими словами, человекобог. Отсюда следует, что земное, природное, в человеке берет на себя функции небесного, духовного начала, отчего падший в грехе, подчиненный стихии страстей человек объявляется нормой. Понятно, что такому человеку не под силу вынести Христову свободу, о чем и говорит инквизитор (14; 232)

Христова свобода, по мнению инквизитора, делает человека рабом, а освободить его может свобода от выбора между добром и злом. Это свобода в грехе. Соответственно, счастье в таком случае возможно только в отказе от страданий, связанных, прежде всего, с муками совести (14; 236).

В инкизиторской «сотериологии» отсутствует парадоксальное столкновение жизни и смерти: они сменяют одна другую. Но без смерти, как сказано в эпиграфе, невозможна жизнь. Таким образом, в человекобожеской идее спасения не происходит главного – спасения, так как все заканчивается не жизнью, а смертью.

* * *

Мотив спасения выражен в романе «Братья Карамазовы» многосторонне и многосложно. Особым образом с идеей спасения связан мотив веры. Вера, по христианскому вероучению, дверь к Богу, это естественное свойство человеческой души, насажденной Богом при сотворении ее. Это свойство было избранно Иисусом Христом при искуплении для привития человеку благодати. Таким образом, вера была избрана Богом в качестве орудия спасения человека. Доверившись словам дьявола, люди пали в грехе, верою же в Слово Божие спасаются от греха.

В романе вера является важнейшей категорией сознания героев. Так, например, Алеша с горестью для себя отмечает, что его брат Иван в Бога не верит. Бог и вера в Него мучают Митю. Между верой и неверием водит бес Ивана Федоровича. С другой стороны, вера служит одним из принципов построения образной системы романа. Именно через веру герои обретают способность видения рая на земле. Отсутствие же веры оставляет человека в скотоподобном мраке неведения, страсти и обособленности.

Размышление о вере помещено в первой книге «История одной семейки» в главке «Старцы»: «Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и способность не поверить и чуду, и если чудо встанет пред ним неотразимым фактом, то он скорее не поверит своим чувствам, чем допустит факт. Если же и допустит его, то допустит как факт естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным. В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры. Если реалист раз поверит, то он именно по реализму своему должен непременно допустить и чудо. Апостол Фома объявил, что не поверит, прежде чем не увидит, а когда увидел, сказал: «Господь и Бог мой!» Чудо ли заставило его уверовать? Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «Не поверю, пока не увижу» (14; 25).

Как видно, вера здесь осмыслена в связи с чудом. Вера оказывается средним членом между желанием веры и плодом