Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

а Пилат – что Пилат? Он лишь умыл руки и подчинился решению синедриона. Проскурин идет дальше: Сталин у него уподобляемся одновременно и Пилату, и… чуть ли не самому Иешуа. «Ты хочешь угадать, – продолжает незнакомец… – кто из них первый одарит тебя иудиным лобзанием?»; и оправдывает его действия: «Ты взвалил на себя непосильное человеку», «Сам того не сознавая, ты уже принесешь благодеяние человеческому роду»… Сталин у Проскурина предстает жертвой всемирного масштаба, измученным своей великой ролью человеком, страдальцем, которого остается… только лишь пожалеть всем сердцем. Ведь это его вся окружающая «свора» желает подчинить и использовать. И автор оправдывает и жестокость, и ненависть Сталина, отделяя судьбу страдающего народа от его, Сталина, воли. Поэтому в сюжетной схеме романа мучения высланных в тайгу крестьян и «мучения» Сталина имеют один источник в тех самых «мировых силах зла», «сатанинских силах», которые управляют и народом, и беспомощным Сталиным.

Таков идеологический незатейливый узор, упорно вышиваемый Проскуриным для того, чтобы увести Сталина от исторической вины за все чудовищные злодеяния. В этот центон сгодилось все: и Булгаков, и Белов, и В. Распутин, и Палиевский, и Хрущев, и миф о «всемирном заговоре».

Помните, А. Толстой учил молодых «наглости»? Уроки те были хорошо усвоены – и не одним поколением советских «инженеров человеческих душ».

Если Сталин и его таинственный посетитель есть не что иное, как пародия на Булгакова, то еще более «наглым» (повторяю термин А. Толстого) является использование в тенденциозно искаженном виде самой реальной действительности.

Останавливаться подробно я на этом «сюжете» не буду; скажу лишь, что в «Отречении» изображена история некоего «инакомыслящего» академика и его жены, восставшего против власть имущих своими идеями. Академика и его жену «преследуют»: совершают в их квартире обыск; забирают бумаги и статьи; отключают телефон… «– Так! – сказал он с некоторой сумасшедшинкой, и в его взгляде промелькнуло нечто от молодости… помедлив, он резво устремился к телефону.

– Иван! – предостерегающе воскликнула Ирина Аркадьевна…

– …По-прежнему отключен… Нечем дышать. Они совершенно прекратили доступ кислорода».

Если вы полагаете, читатель, что сцены с резвым академиком, пытающимся «добиться приема у Суслова, затем у Андропова», который «звонил и в приемную самого Леонида Ильича», а затем распивал чаи в споре с неким начальником, отличающимся чрезмерной бровастостью, имеют отношение к А. Д. Сахарову – единственному члену академии, тогда действительно противостоявшему всей системе и действительно репрессированному этой системой, – то вы глубоко ошибаетесь. Академик, изображенный с поистине проскуринской силой проникновения в сложнейший интеллектуальный мир – а перу нашего автора равно доступны что крестьянин, что академик, что Сталин, что «учитель» («о чем-то неотступно размышляя»; впрочем, можно и уточнить, о чем: «И кому нужно будет братство, равенство и прочий бред, если земля совершенно облысеет?»), – озабочен только экологией. Ни права человека, ни лагеря и тюрьмы, ни преследования людей по политическим мотивам, ни психушки его не волнуют – так отчего же он назван «инакомыслящим»? А автор все нагнетает страсти: «последний мирный ужин» в академическом доме, «попавший в опалу биолог с мировым именем», «сумасшедший в академическом сане»… И что в конце концов у него ищут и какие бумаги арестовывают? Что за детектив с «пакетом», который он слезно просит сохранить, – как перед казнью? Что за комедия, что за маскарад?

Фарс и пародия, а точнее будет слово спекуляция, – неприличны прежде всего потому, что за этим «детективным» сюжетом стоит драматическая жизнь и судьба реальных Андрея Дмитриевича Сахарова и Елены Георгиевны Боннэр. Никакие другие «академики» и их жены в брежневское время не преследовались. К тому же проскуринский «академик» вырастил достойного себя ученика, который рьяно убеждает его объединять усилия с отчимом-функционером по… национальному признаку: «К тому же он русский человек, пора нам наконец объединяться!» Итак, идеология объединения наконец найдена. Что ж, можно ли сказать, что Проскурин и его герои-единомышленники благополучно похоронили классовые ценности и перешли к национальным? Нет, такой вывод был бы неточным: перед нами скорее стремление объединить и те, и другие.

И тут от прозы, извините за выражение, художественной, но насквозь идеологизированной, мне придется перейти к прозе идеологической, но с уклоном в художественную образность.

Я имею в виду интервью, данное в августе 1991 года газете «Правда» первым секретарем Российской компартии И. К. Полозковым, твердо стоящим на позициях «классовых». «Партия… в трудный час всенародных испытаний сумеет надежно защитить классовые интересы людей труда», – утверждает Иван Кузьмич. Окидывая взглядом поистине фантастические результаты семидесяти с лишним лет господства этой партии, я еще раз подивилась отчаянной твердости функционера, упорно не желающего «поступиться принципами». Как же он собирается защищать эти интересы? Да известно как – «гарантиями снабжения», то есть, переводя на наш обычный язык, распределением, как оно и было все эти десятилетия. Но не затем, чтобы вступить в бесплодный (уже ничего не объяснишь радетелям народным) спор с первым секретарем, процитировала я его выступление в газете «Правда». Ассоциация с прозой Петра Лукича Проскурина возникла вот по какому поводу: Иван Кузьмич Полозков (уж не вслед ли за прозаиком?) в течение интервью от «классовых» терминов с грациозностью партфункционера перескочил к… новозаветным образам. И здесь – о чудо! – опять появился тот, чье имя не стоит называть всуе даже в партийной газете… Хотя это и придает всему интервью особую пикантность, как выразился бы Петр Лукич, «живинку». «А интересы фарисеев, менял и торговцев, изгнанных Иисусом из храма, но реабилитированных впоследствии папой римским, – звенит на партийном амвоне начальственный голос, – пусть защищает другая партия».

Не знаю, как вам, читатель, а мне больше всего в этом удивительно плюралистичном по словарному составу тексте больше всего понравился политический эпитет в религиозном окружении – «реабилитированные». К тому же и произнесенный с явным негодованием.

Уж он-то, И. К. Полозков, в отличие от римского папы, разных там торговцев, менял и прочих кооперативщиков не «реабилитирует» никогда, будьте уверены.

Хотя папа римский в защите от Ивана Кузьмича действительно не нуждается, ради справедливости приведем письмо читателя, откомментировавшего интервью: «…Никаких менял и торговцев, изгнанных Иисусом, он не реабилитировал. Для каждого, знакомого с деятельностью Ватикана, ясно, что речь идет совсем о другом: были сняты обвинения с евреев (как народа) в распятии Христа. Из контекста высказываний И. Полозкова получается, что им-то, “реабилитированным”, и отказывает он в праве состоять в одной с ним Российской коммунистической партии» («Огонек», 1990, № 35). Вкупе с любимым полозковским выражением – «краснодарская сотня», гнев Ивана Кузьмича против либерального папы свидетельствует о четкой направленности убеждений, которые тот же огоньковский читатель квалифицирует так: «Судя по интервью, ему весьма импонирует слово “лидер”. Но после прочтения едва завуалированных погромных сентенций на ум приходит