Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

сумасшедший”. Охотно верю! Дальше: “Я был в полном уме”. И этому верю… Дальше: “Я говорю только, что ходил как сумасшедший и это правда было”. Нет возражений. Ходи! Он и ходит на протяжении двух страниц в каком-то полубезумии, с этого начинаются записи его “под судом”. Рассказал о своем беспамятстве и вдруг признается, что единственно помнит “хорошо и отчетливо”, как встретился с Мармеладовым. Это он в распивочную зашел. И началось. Он в распивочной слушает Мармеладовы речи. Хорошо – слушай. Но зачем рассказываешь об этом? Никто не спорит, эти блестящие монологи важны для понимания идеи романа, создаваемого Достоевским, но тебе-то, осуждаемому за убийство, какого лешего их “под судом” вспоминать и воссоздавать по памяти во всей полноте и артистическом блеске? Откуда вдохновение это у тебя “под судом”, когда ты изображаешь, как самозабвенно выкладывал о своем – исключительно о своем – пьяненький Мармеладов?

Надо сказать, что от этой редакции, первой полной (второй черновой), – в отличие от первой черновой – сохранилось только начало: именно эпизод в распивочной с Мармеладовым, немаленький по объему, близкий к тому, что появится в окончательном тексте, но только рассказанный от первого лица.

Остается догадываться, с какими трудностями автор дальше столкнулся, заставляя героя “под судом” излагать эту историю письменно – исповедь, видите ли. Ага, исповедь!

Чем больше Достоевский принуждал сочиненного им убийцу к исповеди, тем более очевидным становилось: не хочет это существо исповедоваться. Ему бы роман написать. Но нельзя. Написать роман – прерогатива автора, сам пишет.

И понимает автор: надо не так писать, по-другому…

Трудная судьба у меня, Евгения Львовна. Все мы трудоемко на свет появлялись, а я особенно. Память о родовых травмах во мне всегда живет.

Боюсь, Вам не понять этого. Как я получаюсь.

В этой главе должны быть разработаны сходные мысли. Назовем ее

ПОД СУДОМ. ОКОНЧАНИЕ

[10]

Итак, по-другому. А по-другому – как? Повествовать надо в третьем лице (Достоевский говорит – “от себя” (то есть он и говорить “от себя” собирается (как рассказчик), и метод называет выражением “от себя”, Евгения Львовна, Вы поняли смысл моей фразы?)).

Казалось бы, чего проще – откажись от повествования в первом лице, перейди к третьему. Я на он замени.

Нет, Евгения Львовна, дело далеко не простое. Положим, в эпизоде как раз с Мармеладовым так и поступает автор (сохранились варианты), я на он да окончания изменяет, но здесь просто все: Мармеладов – объект наблюдения героя, это театр одного актера, а бывший студент – зритель. Да и потом, когда провожает пьяненького до дому, все равно остается пассивным участником происшествия. Но вообще говоря, механической заменой я на он не отделаешься. Взгляд изнутри поменять на сторонний – это не шутка. Тут дело не столько во взгляде и не столько в расширении знания о событиях, – для такой метаморфозы мировоззренческий переворот в своей голове надо устроить. Совсем иное (про автора речь), совсем иное реальности восприятие. Уж я-то это лучше других понимаю – между нами, Евгения Львовна.

Вообще, с повествованием от первого лица забавные штуки выходят.

Сегодня спроси читателя, он ведь убежден будет: если повествование от первого лица, значит, автор о себе пишет. А иначе зачем он кем-то прикидывается? Что ли нас обмануть хочет? Не, не обманет. Написал бы кто-нибудь другой мой текст, что сейчас пишу, был бы я персонаж его выдуманный, все бы сказали, что это он о себе, что это он и есть псих ненормальный!.. Ну а как же!.. Вы, кстати, со своим долбаным психоанализом и вообще психиатрией долбаной-передолбаной сами с панталыку людей сбиваете – причем образованного читателя в первую очередь!.. А я ведь на Вашей стороне был, Евгения Львовна, Фрейда и Юнга едва ль не за родителей своих почитал, пока Ваши рученьки до меня не дотянулись… Ладно, я сейчас о другом… и все же об этом чуть-чуть, вот подумалось: а не воспринимаете ли Вы только что мною сказанное в том примечательном духе, что Достоевский будто бы обвинений в двойном убийстве боялся, потому и отказался от повествования в первом лице? Разве я такое сказал? У Достоевского другие на то были причины, о них и речь. А вот современный читатель, если бы у Достоевского от первого лица так осталось, точно решил бы, что за автором два трупа числятся. Ибо слишком низко упала культура чтения.

В подготовительных материалах новое себе поручение автор обозначает четко.

Полагаю, в этой главе полезно привести цитату, хотя место довольно известное (тем, кто интересовался вопросом).

“Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить, для чего написано”.

Вот! А я что говорил!.. Про целомудренность – это с позиций писателя позапрошлого века, для современных здесь нет вопроса, но! – вот главное: “трудно себе представить, для чего написано”.

И сразу дальше:

“Но от автора. Нужно слишком много наивности и откровенности”.

Заметьте: от автора – это он сам подчеркнул у себя в тетради. Будет годно Вам оценить сей выдел, – дойдено до него, милостивая государыня Евгения Львовна, трудным путем опыта!

И сразу дальше:

“Предположить нужно автора существом всеведущим и непогрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения”.

Всеведущий, он же всезнающий автор, полагаю, вопросов не вызывает. Он будет знать, о чем Раскольников думал, в любой момент этой истории, когда понадобится залезть тому в голову, будет знать, как Дуня в Свидригайлова стреляла без свидетелей, как сам Свидригайлов застрелился. На самом деле его всеведенье несколько преувеличено, но это уже, Евгения Львовна, высшая математика: то, что не знает “автор” (повествователь), а он многое не знает, поверьте, многое, – он просто умело скроет от читателя. Авторы часто так поступают, даже не отдавая себе в этом отчета. И возможно, мы коснемся того, только не в этой главе, здесь нет места для погружений в такие глубины…

Больше вопросов непогрешающий вызывает. Безошибочный? Точный во всем? Пожалуй. В чем точность? Когда ему надо, он уверенно передаст состояние персонажа. Например, уверенно передаст саму неуверенность персонажа, его сомнения, страх. Возможна такая фраза (навскидку!): “И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною”. Это Раскольников только “чувствовал” и мысль ему лишь “показалась”, какой показалась (зато какой – “безошибочной”!); автор же не “чувствует”, но знает точно, как и что Раскольников чувствовал, и что и как ему показалось, и как одно с другим соотносится, и в чем