Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

зачем создаваемый текст, который убийца должен был прятать в секретном подоконнике. Слово “вероятно” употреблено исключительно для Вас, Евгения Львовна, чтобы Вас не смущала моя убежденность (корень ее Вам не по нраву); мне-то, повторю, сомневаться не в чем. Все так и было.

Вот об этом подробнее.

Помните, я говорил Вам, что сохранившийся текст первой черновой редакции начинается с конца оборванной фразы и тем же образом завершается – корешком незаконченного предложения? С началом все ясно – оно просто утрачено. А что случилось с концом?.. Да то и случилось, что плюнул и не стал даже фразу дописывать. Понял: надо все заново – без подоконника.

И понял именно в день возвращения!

Можно для выразительности (некоторый оживляж не помешал бы этой главе заявляемой книги) упомянуть те обрывочки фраз, торчащие с двух сторон исходного повествования.

Первый:

<…> на улице.

(С маленькой буквы, понятно.)

Последний:

В газете

(Понятно, без точки; какая там точка, когда обрыв, пустота?)

Только не надо приписывать мне открытий каких-то тайных закономерностей! Если смысловых рифм не видно Вам, я не настаиваю. Пример приведен ради В газете, потому что смысловым аттрактором последнего эпизода (в первой черновой редакции) предметно выступает газета. Именно газета “Голос”, издаваемая Краевским.

Следим за убийцей.

Этот Василий (еще не Раскольников), придя в себя после приступа нервной болезни, вылезает из дома с мыслями о газете. “На углу Садовой и Вознесенского я набрел на одну гостиницу, и так как я знал, что в ней есть газеты, то и зашел туда, чтобы прочесть в газете, под рубрикой ежедневных событий, о том, что́ там написано об убийстве старухи”.

Герой повести (еще не романа) встречает знакомых – Разумихина и письмоводителя из полицейской конторы Заметова с “каким-то очень толстым господином” (обещающим в окончательном тексте стать Порфирием Петровичем); он убеждается, что увиден Заметовым, и тем не менее, отзываясь на внезапное влечение к риску, просит номер с первой статьей об убийстве (вторую, свежую статью он уже демонстративно прочитал).

Аналогичный эпизод есть в каноническом тексте романа. Там сцена осложнена драматическим разговором преступника с письмоводителем из полиции, тогда как здесь обрывается в самом начале, до разговора.

Хорошо. Эпизод как эпизод. Запомним, заложим закладочкой и отмотаем назад на день-другой-третий уже в нашей с Вами реальности, а не в условной действительности героев художественного произведения. Чему соответствует перемотка?

Достоевский на борту парохода. Он весь в работе. Очередная запись – подготовительная, черновая – отмечена в записной книжке фиксацией даты предпоследнего дня плаванья: “14 октября (на пароходе «Vice-roy»)”. Это второй случай датировки за время сочинения “повести”, факт говорит за себя: происходит важное нечто. Записи – ладно, материал рабочий, расходный, черновик и есть черновик, тут другое важно: Достоевского накрыла волна самоосуществления замысла. А для этого даже писать необязательно. Это состояние, когда надо слушать, что в голове происходит, и… говорить, говорить! Про себя или вслух… Наяву и во сне… Существовать в тобою создаваемом мире… Вот что значит – Достоевский работает!

(А если не верите мне, то вот Вам пример, Евгения Львовна, – специально для Вас, в скобках. Известно, если что, от племянницы Достоевского. Летом будущего года, когда уже роман по большей части написан будет, ее родители заманят писателя к себе на подмосковную дачу. Ему уступят за полцены целый дом, чтобы мог творить ночами, он обустроится на втором этаже, а на первом подселят для подстраховки своего лакея, а то мало ли что – вдруг случится припадок. И знаете, чем затея с лакеем закончилась? После первой же ночи он отказался жить под одной крышей с Достоевским. Потому что страшно. Потому что Федор Михайлович кого-то хочет убить. Всю ночь говорит сам с собой и все про убийство. Ужас, и только. Да я бы сам испугался. Лучше подальше держаться… “Писатель работает!” А Вы еще что-то против меня имеете…)

И вот в таком состоянии он плывет весь в трудах в Петербург.

Но я самое главное не сказал. Воображение Достоевского, без всяких сомнений, подстегнул слух о двойном убийстве, случившемся как по заказу. О нем 30 сентября (по юлианскому календарю) сообщила газета “Голос”. Девятнадцатилетний князь Микеладзе убил некоего Бека и его кухарку. В устном ли, или уже в печатном виде, эта новость застала Достоевского, когда он был в Копенгагене. Предлагаю исследовать Вам самой, Евгения Львовна, в какой мере и когда узнал Достоевский о второй статье на тему того же убийства, если соответствующий номер “Голоса” вышел в свет 6 октября (подсказка: пароход делал остановку в Ревеле).

Тут надо заметить, что “Голос” помимо того взялся информировать своих читателей о проходящем суде над молодым приказчиком Герасимом Чистовым, обвиненным в убийстве (еще в январе) кухарки и прачки богатой мещанки ради ограбления последней. Биографы Достоевского в том двойном убийстве находят особую ценность – дескать, подтолкнуло оно мысль писателя к творческим поискам в известном направлении. Так-то оно так (топор, убийца – раскольник!..), но слушайте меня, Евгения Львовна: сейчас Достоевского больше интересовал свеженький Микеладзе, и знаете почему? Ну то, что он в Петербурге отличился, тогда как тот Чистов – в Москве, это дело десятое. А главное вот. Убитый им был ростовщиком. Самое то! Среди закладчиков, услугами которых пользовался Достоевский, выделялся один, чаще других им посещаемый. Александр Карлович Готфридт. И как раз, пока тут дела такие творились, а сам Достоевский творческий порыв (и прорыв) переживал, лежали в закладе у того кой-какие вещицы писателя… Им срок приближался.

А? Понимаете, к чему клоню?

Да уж, наверное, когда узнал Федор Михайлович об убийстве ростовщика Бека, сразу же своего Готфридта представил, – как Вы думаете?

И что первым делом должен сделать наш автор… ценитель криминальной хроники… по возвращении в СПб?

Как любил и ценил Достоевский газетные новости, рассказывать, полагаю, не надо. (В этой главе – точно, за неимением свободного места, но с другой стороны, как же без этого?..)

Понятно, чего ему больше всего хотелось, как только вернулся, – поскорей, поскорей дорваться до свежих газет, до известий по делу об убийстве закладчика Бека и его несчастной кухарки, – соотнести фантазмы собственного воображения с реалиями петербургского неблагополучия.

Какая разница, на извозчике он или пешком отправлялся в четырехверстовый путь от пристани у Горного института в Столярный переулок (выпившему пива за чужой счет запросто могло не хватить на извозчика – но и багаж, с другой стороны, был заблаговременно отправлен поездом, – чем же он обладал из вещей, представляющих тяжесть? – сменой белья, рабочей тетрадью, машинкой для заварки кофе?..)!