Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

южной Италии господствовала французская династия Анжу, и несчастные итальянские коммуны оказались стиснутыми между двумя центрами французского влияния. В такой ситуации Данте, испытывавший сильнейшую личную ненависть к Филиппу Красивому, которая впоследствии нашла выход в «Комедии», пишет трактат, где доказывается изначальная, историческая избранность Рима как центра христианской империи. То, что принято считать антипапскими выпадами, есть лишь констатация той реальной политической ситуации, которую видел Данте. Папство, еще недавно побеждавшее императоров, само оказалось побежденным третьей, абсолютно «нелегитимной» силой. В момент узрения этого страшного факта в сознании флорентийца и могла возникнуть мысль, что причина падения римского папства и превращение его в папство авиньонское есть следствие его исторической неукорененности, ибо оно возникло там, где изначально существовала империя. Весомый, абсолютно естественный и весьма еретический аргумент был подсказан флорентийцу самой сложившейся социальной реальностью, и два трактата De Monarchia – результат глубокого осмысления произошедшего. Если же говорить о возможной полемической направленности трактата, то объектом интеллектуальной атаки стал не кто иной, как Филипп Красивый, даже не упоминаемый в тексте, ибо сам ход Дантова логического рассуждения лишал его и тени возможности «легитимировать» свою претензию, легитимировать совершенный им акт сдвижения европейской политической оси от Рима в сторону Парижа.

Есть еще нечто, о чем я не могу не сказать – а именно о бесконечной интеллектуальной, логической свободе, из которой соткана De Monarchia, равно как и прочие трактаты флорентийца. Мысль Данте обладает столь сильной волей к свободе, к бесконечной актуализации, что логическое развитие его текстов подчинено лишь этому стремлению к безграничному освобождению через непрерывный акт рефлексии. Рефлексия не есть ограничитель, как то думают многие, чья мысль скована страхом перед креативностью, – наоборот, лишь рефлексия способна дать великое освобождение, и в момент этого освобождения ничто более не важно – ни позитивное знание, ни линейная логика, ни одобрение прочих творцов распределенного разума. Оправдываясь своими сочинениями в глазах современников за позор изгнания, флорентиец воздвиг над своей жизнью грандиозную пирамиду рефлексии, чья тяжесть раздавила его врагов и изгладила из памяти людей человеческое унижение своего творца. К трактатам Данте бессмысленно и глупо подходить с позиции обычной логики, искать ожидаемую аргументацию, гадать о побудительных мотивах, исходя из нищенского опыта «позитивной» науки. Единственная мысль Данте, которая была важна для него и которую нам, как охотникам за мыслительным опытом флорентийца, надлежит искренне и глубоко понять, проста и невероятна – интеллект есть единственное средство человеческого освобождения; и единственная цель интеллектуальной деятельности – не знание, но свобода. Я повторю еще раз: не знание, но свобода. В этих словах нет агностицизма – порождая в себе свободу, человек в виде «побочного продукта» этого освобождения порождает такое знание, которое не способно возникнуть само по себе, будучи целью, а не «побочным эффектом». Свобода реализуется в знании, но знание не является ее целью. Знание – лишь «форма» свободы, ибо свобода бестелесна, скрыта в человеческом разуме и растворяется со смертью своего хранителя. Ощущая же знание как форму, как окаменелые кости, мы можем по этой форме вообразить себе то небывалое существо, ту сущность, что представляла из себе мыслительная свобода давно ушедших людей. Они нам бросили кости своей свободы – почему бы нам не оживить их, не переиграть все вновь, не построить на этом основании башню нашей рефлексии, заговорив не на одном языке со всеми людьми – это слишком ничтожно, – но на одном языке с Богом, что живет в нашем мышлении, ибо воображение – Бог мыслей.

Глава X

Жизненная стратегия Данте: на подступах к гениальности

Каждое странствие неумолимо обретает свой предел, и путешественник, достигая рубежа стремлений, приносит в свое отечество знаки обретенного им опыта небывалого знания. Так и я, совершив вслед за кукольной фигуркой флорентийца незримое путешествие вглубь Дантова театра судьбы, должен представить читателю трофеи обретенного мной мыслительного опыта, дабы никто не сказал, что усилия моего рефлектирующего воображения пали жертвой пагубной самонадеянности. Тот мыслительный опыт, что я искал – то есть опыт ментального (и даже физического) выживания в невыносимой ситуации через последовательное вспоминание ряда «интеллектуальны образов», – и лег в основу построения той практической анатомии гениальности, которую я хочу по возможности в наиболее ясных словах развернуть сейчас перед читателем. Бег моего замысла начался в той точке, где перед нами возникает вопрос – какова причина, побуждающая человека порождать текст? Ответ прост: причина эта – желание сохранить некое знание, необходимое другим людям. Знание как вещь в себе, знание, замкнутое на себе самом, а потому и эгоцентричное, в действительности бесполезно человеку, так как не приносит ничего его разуму, а следовательно – оно мертво. Ценно лишь то знание, что содержит в себе силу ментального, мыслительного опыта, и именно такое знание, которое можно назвать опытом, обретшие его люди стремятся сохранить любой ценой. Именно те тексты, которые его содержат, становятся блистательными, осевыми, порождающими после себя множество им подобных. Таким образом, творцы этих текстов становятся «гениями» в изначальном латинском значении этого слова, ибо они – прародители и незримые охранители созданной ими традиции мыслительного опыта.

Введение читателя в практическую анатомию гениальности – это приглашение во «внутренний», ментальный театр, на подмостках которого судьба гения-прародителя разыгрывает свое представление. Каким образом живой, реальный человек мог стать в основании культурной традиции, как смог он обрести нечто – обрести знание и опыт, давшие ему это немыслимое, почти богоравное право создать мыслительный мир, в котором обретут свое место многие поколения его потомков? Вопрос, заданный мной, обоюдоострый: первое его лезвие должно рассечь покров, скрывающий от нас корни «внутренней» гениальности, то есть истоки той силы, что дала возможность человеку помыслить нечто принципиально новое и сражающее своей мощью; второе же лезвие должно обнажить перед нами ту осознанную логику, используя которую, человек создает внешнюю гениальность, то есть формирует образ своего творения так, чтобы гениальность, «первичность» была признана и прочими людьми. На два этих вопроса я, в соответствии с их очередностью, отвечу в меру сил своего понимания.

Напомню зрителю, что взгляд наш обращен ко внутреннему театру, и цель наша – прежде всего осознание интеллектуального опыта (и соответственно анатомирование гениальности) Данте Алигьери, флорентийца. Все сказанное мной относительно этого примера лишь может потенциально, но никоим образом не должно актуально переноситься на все прочие случаи гениальности, ибо, анатомируя лишь одно тело, мы не в силах доказать, что внутреннее строение всех прочих тел будет схоже со строением, увиденным нами. Сказав это, я могу смело отдаться своим рассуждениям.

Итак, мы задаемся вопросом –