Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

и ритуалы молодому поколению (не только женщин), быть авторитетом для окружающих — все это важнейшие функции образа бабушки-матриарха в художественном мире всех трех анализируемых текстов. (Хотя одновременно сами они не являются лишь безответными рабынями этих правил.)

Бабушка была по-прежнему хлопотлива, любила повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна была роль. <…> Она говорит языком преданий, сыплет пословицы, готовые сентенции старой мудрости, ссорится за них с Райским, и весь наружный обряд жизни отправляется у ней по затверженным правилам. Но когда Райский пригляделся попристальнее, то увидел, что в тех случаях, которые не могли почему-нибудь подойти под готовые правила, у бабушки вдруг выступали собственные силы, и она действовала своеобразно (Гончаров[826]).

Она служила повитухой, разбирала семейные ссоры и споры, лечила детей, сказывала наизусть «Сон богородицы», чтобы женщины заучивали его «на счастье», давала хозяйственные советы <…> неугомонная, неустанно добрая старуха (Горький[827]).

Управившись с делами, бабушка брала батог — для обороны и следовала по селу, проведать своих многочисленных родичей, нужно где чего указать, где в дела вмешаться, кого похвалить, кого побранить (Астафьев[828]).

В образе бабушки (в отличие от властной и злой старухи) — сконцентрированы позитивные, идеализированные черты старой женщины, существующие в народном предании. Как мы уже цитировала выше,

расставшись с ролью матери, она символически становится всеобщей Матерью, которая заботится о потомстве всех женщин сообщества и о равновесии в мироздании. Чем ближе женщина к смерти, тем сильнее ее облик напоминает образ матери-земли, женщины, лишенной отрицательных черт[829].

Все это неизбежно делает образ бабушки подходящим для выполнения репрезентирующей, символической роли. Райский в романе Гончарова напрямую осуществляет этот процесс символизации в своих пафосных размышлениях о великой и святой бабушке, обнаруживая именно в ней воплощение идеальной (русской) женственности. Путем многоступенчатого ряда сравнений (с иудейской царицей, Марфой-посадницей, царицами-страдалицами, женами декабристов, деревенскими женщинами) он выстраивает концепцию идеальной женщины, которая не «вторгается в область мужской силы»[830], а реализует свою — специфически женскую. Женские силы — это «силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!»[831]. Великое служение, великое страдание, великое терпение и стойкость — «красота и величие мученицы» особенно очевидны в сравнении Татьяны Марковны с деревенской женщиной, которая спасает из пламени пожара добро и детей, не гнется и терпит, стойко переносит большую беду, «толкая вперед малодушного мужа. В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит сила страдать и терпеть. На лице горит во всем блеске красота и величие мученицы»[832].

Последняя сцена парадоксальным образом оборачивается чуть ли не прямой цитатой из написанного много позже «Детства». Я имею в виду эпизод пожара в каширинском доме, когда, отталкивая путающегося под ногами малодушного и растерявшегося мужа и других мужчин, бабушка Акулина спасает добро и хозяйство:

Евгенья, снимай иконы! Наталья, одевай ребят! — строго, крепким голосом командовала бабушка, а дед тихонько выл:

— И-и-ы…

<…> босой дядя Яков, обувая сапоги, прыгал на них, точно ему жгло подошвы, и кричал:

— Это Мишка поджег, поджег да ушел, ага!

— Цыц, пес, — сказала бабушка, толкнув его к двери так, что он едва не упал[833].

У Астафьева в «Последнем поклоне» (в главе «Ангел-хранитель») рассказывается о том, как только благодаря стойкости бабушки семья выжила в голодный 1933 год.

Ничего, мужики, ничего. До весны дотянем, а там…

Мужики — дедушка, Кольча-младший и я — слушали бабушку и понимали, что с нею не пропадем, лишь бы не сдала она, не свалилась[834].

При этом во всех случаях героизм и женская сила оказываются абсолютным образом связаны с идеей страдания и жертвы. Идеальная роль женщины, воплощенная в бабушке, — это роль великомученицы, покорно и стойко расплачивающейся за свои и чужие грехи. Необходимость терпеть связывается с сознанием собственной греховности[835] и с необходимостью самоотречения и самопожертвования.

«Явление Духа — Святая Плоть, Святая Земля, Вечное Материнство, Вечная Женственность»[836], — так пишет Д. Мережковский о бабушке Акулине, с помощью заглавных букв приписывая ей ответственность воплощать все эти Великие Абстракции русского религиозно-национального мифа.

Во всех случаях концепт идеальной русской женственности, репрезентированный в идеальной матери: чистой, жертвенной и асексуальной бабушке, — принадлежит мужскому нарратору (что демонстративно ясно в случае с монологом Райского), но изображается это «ужасное совершенство» как выбор женской героини или даже ее природная сущность.

Названные выше черты идеальной женственности создают возможность еще одного символического переноса: образ бабушки символизирует Россию.

Гончаров (устами Райского) совершает этот метонимический перенос внутри текста романа, который кончается такими словами:

За ним все стояли и горячо звали к себе его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. А за ними стояла и сильнее их влекла его к себе — еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» — Россия[837].

За двух других труд символизации взяли на себя критики. В упоминавшейся уже статье Д. Мережковского о романе Горького «Детство» — «Не святая Русь» — одна из лейтмотивных идей — то, что

бабушка вся, до последней морщинки — лицо живое, реальное; но это — не только реальное лицо, а также символ, и, может быть, во всей русской литературе <…> нет символа более вещего, образа более синтетического, соединяющего. Бабушка — сама Россия в ее глубочайшей народной религиозной сущности. Отречься от бабушки, значит отречься от самой России[838].

Советская критика, писавшая об автобиографическом цикле Астафьева, по понятным причинам избегала таких сильных обобщений, которые делал Д. Мережковский, но писала в общем о том же, используя слова и обороты, разрешенные господствующим дискурсом. «По-своему неповторимая деревенская добровольная общественница, Катерина Петровна крутая, когда надо, суровая и решительная, но неизменно полная доброты и неистового оптимизма»[839] — это один из тех положительных героев произведения, которые «так правдиво и полнокровно представляю[т] в нем русский народ, коренную, старую и новую Россию»[840].

Мать-Россия, матушка Русь — святая и магически чистая, мудрая мать взрослых детей (сыновей, которые готовы сражаться и умереть, ее защищая) — этот традиционный символ ближе не к образу беззащитной девы или мадонны с младенцем, а к тому архетипическому образу русской бабушки, о котором шла речь выше.

Таким образом, можно сказать, что образ бабушки в русской литературной традиции является в некотором роде воплощением идеальной (жертвенной) женственности, прежде всего потому, что нем чрезвычайно акцентирован аспект материнства: бабушка — мать