Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

вопросы, Мастер служит примером, пусть и несовершенным, способности русского творца следовать за Иешуа в установлении связей между Римом и христианством. Ведь именно он уже в своем более мудром, воскресшем воплощении оканчивает историю Иешуа, говоря страдающему Пилату, что тот может встретиться с его давним знакомым, казненным с его согласия: «Свободен! Свободен! Он ждет тебя!» (383). Для Булгакова этот второй разговор, о котором мечтал он сам, но который у него со Сталиным так и не состоялся, может произойти только в апокалиптическом, выдуманном художником контексте. Как пишет Дэвид Бетеа: «Так как Новый Иерусалим еще далеко, освободить Пилата может только искусство, для чего необходимо переписать историю от действительного к возможному» [Bethea 1989: 228]. Как только Мастер произнес свои постапокалиптические строки, и Ершалаим, и Москва, столь невосприимчивая к истории Иешуа в свой светский период, тают в воздухе, словно Вавилон, символ деспотичного римского государства, и затем всё «прежнее небо» и вся «прежняя земля» исчезают в конце Откровения при появлении Нового Иерусалима[433].

Характеризуя Россию через Ершалаим как провинцию Римской империи, Булгаков, как ранее модернисты, заявил, что Рим как совокупное явление представляет собой ключ к русской национальной идентичности. Главной фигурой этого сценария выступает Иисус, переосмысленный таким образом, чтоб соответствовать русскому писателю XX века. Житель провинции, галилеянин Иешуа предстает перед властью Римского государства, как в последующие века его епископы, и заявляет, что «создастся новый храм – истинной» веры (35) на месте Иерусалимского храма и римских административных зданий. Во время своей первой беседы с Пилатом Иешуа поражает прокуратора, заговорив не только на своём родном арамейском, но и на греческом и латыни. Когда на латыни Иешуа разъясняет свою философию «доброго человека» (38–39), прокуратор чувствует расположение к нему и к его учению и желает отправить Иешуа к себе домой, в Кесарию, а не посылать на смерть. Получается, что Иешуа говорит на языке кесаря и Рима. Этот полиглот, странник без корней, своей способностью пожертвовать собственным самосознанием, сбрасывая с себя память о своих родных и друзьях, может пересечь барьеры национальности, чтобы принести на Запад духовную истину, чем напоминает русского, которого превозносил в Пушкинской речи Достоевский, а позднее в своих представлениях о русском интеллектуале – Мережковский и Иванов. Булгаков, создавая еще один римский текст, отражающий альтер эго автора, связывает Иешуа, Мастера и самого себя. «Русское» качество «всечеловечности» у Иешуа, если процитировать статью Мережковского «О причинах упадка», проявляется в русском писателе XX века, несмотря на все его несовершенства.

Итак, в новом царстве и в новую эпоху примирительное русское слово Мастера в концепции Булгакова создает литературный единый Третий Рим, когда встречаются Пилат и Иешуа. Вернувшись в Москву, «ученик» Мастера Иван, преемник Алексея и Тихона Мережковского, когда появляется магическая полная луна, становится свидетелем потустороннего видения о примирении Иешуа и Пилата, христианства и империи. Роман Булгакова в каком-то смысле совершает полный круг, приводя читателя к трилогии Мережковского, написанной несколькими десятилетиями ранее, и напоминая, как писатели сочетали отчаяние современности и веру в способность русского писателя создавать, пусть и только при помощи слов и образов, объединяющий русский идеал.

«Мастер и Маргарита» составляет важную часть «римского текста» русского модернизма, который остается на удивление последовательным, несмотря на радикальные политические и культурные изменения в России в период между 1890-м и 1940-м. Фундаментальными элементами этих текстов были земная империя и Царство Божье – и столкновение или соединение обоих. Конечно, для каждого писателя эти элементы несли свои коннотации, а исторические реалии и связанные с ними различные установки и мнения влияли на приписываемые персонажам роли. По мере развития революционных событий в России и формирования нового сильного государства менялись и игроки. Революционеры, связанные у Мережковского, Брюсова и Блока с конфликтом между христианами и Римским государством, для Иванова, Кузмина и Булгакова постепенно превращаются в олицетворение самого государства, по мере того как прежние мятежники консолидировали в своих руках власть. Тем не менее Рим в его различных аспектах продолжал играть мощную и неизменную роль в рассуждениях о русской национальной идентичности.

Описывая Россию как часть многосмысленного Рима, русские модернисты, рассматриваемые в данной работе, заявляли о ее принадлежности, уникальной в своем частично восточном, «провинциальном» характере, к «западной цивилизации» в ее традиционном понимании. В соответствии с археологическими находками и философскими и историческими открытиями этого периода писатели, явившиеся свидетелями радикального эксперимента XX века – создания коммунистического государства, – подтверждали непреходящую ценность мифа, помещая происходившие вокруг события в древний, в равной степени впечатляющий контекст. Кроме того, включая в римское повествование свое альтер эго, способное действовать за них в вымышленной реальности, они провозглашали важность роли русских писателей в разгар перемен, даже если те и были разочарованы современной им российской действительностью. Их работы оказываются одновременно ревизионистским воссозданием Рима в различных его аспектах и рекомендациями относительно будущего русского народа – или русских писателей, – поданными через римскую призму. Когда русские вновь открыли для себя Серебряный век после развала советской империи, через полвека после смерти Булгакова, они вновь познакомились с описаниями Рима рубежа XIX и XX веков и переосмыслили такими способами, которые монах Филофей и представить себе не мог.

Третий Рим и постсоветская эпоха

Теперь русская жажда своего итальянского наследия особенно сильна.

Иосиф Бродский. Русская академия: предварительные заметки (1995)[434]

В романе современного русского писателя Виктора Пелевина «Жизнь насекомых» (1993) два человека в форме насекомых обсуждают Россию постсоветского периода:

Дорога шла мимо глубокого котлована с руинами подземных этажей недостроенного здания. Из трещин в стенах росли трава, кусты и даже несколько молодых деревьев, и казалось, что это не котлован, вырытый под новостройку, а могила погибшего здания или раскопки древнего города. Сэм залюбовался и шел молча; притихла и Наташа.

– Да, – сказал Сэм, когда котлован остался позади. – Удивительно. Я тут заметил одну странную вещь. Россия ведь третий Рим?

– Третий, – сказала Наташа, – точно. И еще второй Израиль. Это Иван Грозный сказал. Я в газете читала.

– Так вот, если написать «третий Рим», а потом дописать слово «третий» наоборот, получится очень интересно. С одной стороны будет читаться «третий Рим», а с другой – «третий мир» [Пелевин 1998: 216][435].

В своем внимании к идее Третьего Рима насекомые Пелевина подмечают явление, которое было распространено в различных сферах с момента «упадка и развала» Советского Союза. Ученые, политики и религиозные деятели, творческие личности и предприниматели видели в этом все более пластичном средневековом понятии формулу,