Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

вывод, что представление это несколько мифологизированное и скорее относится к области герменевтики гоголевской поэмы, чем непосредственно авторского замысла.

Даже если, с целым рядом оговорок, мы бы позволили себе предположить присутствие «Божественной комедии» как первообраза в художественной оптике Гоголя, задумавшего свою трехчастную эпопею-утопию преображения человеческих душ, то и тогда следовало бы признать: Дантов вертикальный мир оказался Гоголем не просто смещен, но и трагически «заземлен». Для изображения драмы человеческой души Гоголю понадобился иной маршрут: не восхождение по вертикали Ад – Чистилище – Рай, но земное (горизонтальное) странствие от безымянного города N через Тьфуславль в ту самую утопию, которую он сначала хотел претворить в «Выбранных местах из переписки с друзьями», а затем – в продолжении своей сожженной поэмы. Но об этом мы поговорим чуть позже.

В поисках «живого портрета»

Выше уже упоминалось о том, что в письме А. О. Смирновой от 22 февраля 1847 года Гоголь просил присылать отклики на «Выбранные места из переписки с друзьями», так необходимые ему для продолжения поэмы:

Друг мой, не позабывайте, что у меня есть постоянный труд: эти самые «Мертвые души», которых начало явилось в таком неприглядном виде. Друг мой, искусство есть дело великое. Знайте, что все те идеалы, которые напичкали в головы французские романы, могут быть выгнаны другими идеалами. И образы их можно произвести так живо, что они станут неотразимо в мыслях и будут преследовать человека в такой степени, что львицы возжелают попасть в другие львицы. <…> Вот почему я с такою жадностью прошу, ищу сведений, которых мне почти никто не хочет или ленится доставлять. Не будут живы мои образы, если я не сострою их из нашего материала, из нашей земли, так что всяк почувствует, что это из его же тела взято. Тогда только он проснется и тогда только может сделаться другим человеком. Друг мой, вот вам исповедь литературного труда моего.

В том же письме далее следовало:

Пишите ко мне чаще, и говорю вам нелицемерно, что это будет с вашей стороны истинно христианский подвиг, и если хотите доброе даянье ваше сделать еще существеннее, присоединяйте к концу вашего письма всякий раз какой-нибудь очерк и портрет какого-нибудь из тех лиц, среди которых обращается ваша деятельность, чтобы я по нем мог получить хоть какую-нибудь идею о том сословии, к которому он принадлежит в нынешнем и современном виде. Например, выставьте сегодня заглавие: Городская львица. И, взявши одну из них такую, которая может быть представительницей всех провинциальных львиц, опишите мне ее со всеми ухватками – и как садится, и как говорит, и в каких платьях ходит, и какого рода львам кружит голову, словом – личный портрет во всех подробностях. Потом завтра выставьте заглавие: Непонятая женщина и опишите мне таким же образом непонятую женщину. Потом: Городская добродетельная женщина. Потом: Честный взяточник; потом: Губер<н>ский лев. Словом, всякого такого, который вам покажется типом, могущим подать собою верную идею о том сословии, к которому он принадлежит. Вспомните прежнюю вашу веселость и уменье замечать смешные стороны человека, и, вооружась ими, вы сделаете для меня живой портрет…

Супругов Данилевских Гоголь также просил описывать «сорта людей» – «Киевского льва», «Губернскую femme inomprise»[604], «Чиновника-европейца», «Чиновника-старовера»… Жену Данилевского он уговаривал:

А вас прошу, моя добрая Юлия, или по-русски Улинька <…>, если у вас будет свободное время в вашем доме, набрасывать для меня слегка маленькие портретики людей, которых вы знали или видаете теперь, хотя в самых легких и беглых чертах. <…> мне теперь очень нужен русский человек, везде, где бы он ни находился, в каком бы звании и сословии он ни был. Эти беглые наброски с натуры мне теперь так нужны, как живописцу, который пишет большую картину, нужны этюды. <…> Если же вас Бог наградил замечательностью особенною и вы, бывая в обществе, умеете подмечать его смешные и скучные стороны, то вы можете составить для меня типы, то есть, взявши кого-нибудь из тех, которых можно назвать представителем его сословия или сорта людей, изобразить в лице его то сословие, которого он представитель, – хоть, например, под такими заглавиями: Киевский лев; Губернская femme incomprise; Чиновник-европеец; Чиновник-старовер, и тому подобное. А если душа у вас сердобольная и состраждет к положенью других, опишите мне раны и болезни вашего общества. Вы сделаете этим подвиг христианский, потому что из всего этого, если Бог поможет, надеюсь сделать доброе дело. Моя поэма, может быть, очень нужная и очень полезная вещь, потому что никакая проповедь не в силах так подействовать, как ряд живых примеров, взятых из той же земли, из того же тела, из которого и мы (письмо от 6 (18) марта 1847 г., Неаполь).

Приведенные выше извлечения из писем очень ярко свидетельствуют о том, насколько Гоголь в это время одержим был идеей, для выражения которой подбирал слова хотя и разные, но, по сути, ставшие чередой окказиональных синонимов: очерк, живой портрет, личный портрет, живой пример, тип. О своем предприятии Гоголь говорил при этом как об исконно русском, резко критикуя идеалы, которыми «напичкали головы французские романы».

Парадокс же этой «русскости» заключался (как это часто бывает) в том, что гоголевский замысел получить «живые портреты» от своих знакомых, чтобы использовать их далее в собственной прозе, неожиданно и, по-видимому, неосознанно для самого писателя (а может быть, и нет) оказался в мейнстриме тех процессов, которые происходили в это время в западноевропейской литературе.

Позволю себе сразу же оговорку. Все, о чем ниже пойдет речь, есть отнюдь не поиск генезиса тех или иных гоголевских художественных идей, тем более что генезис, если им серьезно заниматься, требует доказательств, а ими в данном случае мы не располагаем. Задача, которую я здесь ставлю перед собой, – это скорее воссоздание того достаточно широкого контекста жанровых поисков и художественных идеологем, в который вписывалась уникальная в своем роде попытка Гоголя придать своему художественному тексту этическую телеологию, не посягнув при этом на собственно эстетическое его качество.

Казалось бы, «новая» литература в Англии (Байрон, Шелли…) и во Франции, где в 1830–1840‐е годы тон задавали «неистовые» романы, заставила европейцев забыть добрые старые нравоописательные очерки, занимавшие столь большое место в литературе предшествующих периодов. Однако литература эта, претендовавшая на новизну, очень быстро сама превратилась в клише и, если и не наскучила многим, то, во всяком случае, заставила с большей серьезностью взглянуть на те ценности, которые ею же