Элиас Лённрот. Жизнь и творчество - Эйно Генрихович Карху

Мыс за мысом воздвигался; Где ногою становилась — Вырывала рыбам ямы; Где ногою дна касалась — Вглубь глубины уходили. Где земли касалась боком — Ровный берег появлялся.

Только после этого рождается из чрева Илматар Вяйнямейнен, зачатый ветром. Много лет прождал он своего появления на свет и затем еще пять лет качался на волнах, пока не выбрался на сушу. Подобное рождение Вяйнямейнена Лённрот в своих рассуждениях (от­разившихся в его письмах) пытался подкрепить этимологическими ссылками на то, что имя Вяйнямейнен имеет общее с «вээн эмонен» (мать воды). Как считают исследователи, имя Вяйнямейнена дейст­вительно этимологируется с водной стихией.

Вроде бы все стало логичнее. Но если подходить только с точки зрения формальной логики, то и теперь можно при желании указать на несогласованности. В третьей руне мудрый Вяйнямейнен и дерз­кий юнец Еукахайнен состязаются в пении, в силе магических закли­наний, и когда старец слышит похвальбу соперника, будто он в изна­чальные времена сотворил порядок на земле, следует возражение:

Лжешь ты свыше всякой меры! Никогда при том ты не был, Как пахали волны моря, Как выкапывали глуби И как рыбам ямы рыли, Дно у моря опускали, Простирали вширь озера Выдвигали горы кверху И накидывали скалы.

А в седьмой руне Вяйнямейнен, рекомендуя Илмаринена как ис­куснейшего кузнеца, способного выковать Сампо, подкрепляет это напоминанием о том, что в изначальные времена Илмаринен выко­вал небосвод, то есть тоже был в числе «трех мужей» — демиургов.

Подобные формально-логические несовместимости и противо­речия невозможно было совершенно устранить из общей компози­ции «Калевалы» — иначе пришлось бы вообще отказаться от ее фольклорно-мифологической основы. Так что выискивать противо­речия в «Калевале» — не очень благодарное и разумное занятие. По­лезнее осознать, что древнее мифологическое сознание воспринима­ло многое совсем иначе, чем современный человек.

Кстати сказать, на некоторые специфические черты мифологиче­ского сознания обратил внимание еще в середине 1840-х гг. Роберт Тенгстрём в своих откликах на первое издание «Калевалы». Это был очень талантливый и многообещающий молодой философ, к сожале­нию рано умерший. Две его статьи о «Калевале» по праву считаются самыми глубокими критическими откликами того времени, оказав­шими несомненное влияние на Лённрота при подготовке расширен­ной редакции эпоса.

Роберт Тенгстрём тонко уловил особенности мифологического сознания, подчеркнув, что мифы не признают ни современной хро­нологии, ни наших пространственных представлений, ни того, что мы теперь называем категорией детерминизма и причинно-следст­венных отношений. В мифологическом эпосе нет собственно исто­рии н смысле изображения конкретных исторических событий, но историчны, по словам критика, «его общий колорит, пронизываю­щий дух, мировосприятие в целом. И только это внутреннее содер­жание, и дух эпической поэзии представляют исторический инте­рес».

Другим талантливым истолкователем «Калевалы» и фольклорно­мифологического наследия был М. А. Кастрен. После своего преди­словия к шведскому переводу первой редакции «Калевалы» он все более углублялся в ее проблематику, особенно в этнографическом плане, с точки зрения научного объяснения древних обычаев и пред­ставлений. Примечательны в этом отношении две его работы: прочи­танный в 1849 г. научный доклад о древней прародине финнов («Где находилась колыбель финского народа?») и университетский курс лекций по финской мифологии, опубликованный в 1853 г? В этих ра­ботах Кастрен выдвинул алтайскую теорию происхождения финно-угорских народов и утверждал их родство с самодийскими народами, отыскивал общее в их фольклоре и мифологии. Наряду с этим Каст­рен дал первое глубокое этнографическое истолкование эпизодов сватовства в рунах, специфики древних брачных отношений. В фольклоре финно-угорских, самодийских и некоторых тюркских племен Сибири он обнаружил сходные сюжеты о далеких и опасных поездках героев за женами, которых добывали в чужих родах, ибо внутриродовые браки были запрещены. Отражение экзогамных брачных отношений усматривал Кастрен и в поездках калевальских героев в Похъёлу. Причем если в докладе 1849 г. он говорил еще о межплеменных брачных отношениях, то в курсе лекций по мифоло­гии пользовался уже понятием «род»: браки были межродовыми, и, следовательно, две эпические страны — Калевала и Похъёла — были символами двух родовых общин.

Вместе с тем Кастрен подчеркивал весьма специфический характер первобытных экзогамных отношений, далеких от идиллических пред­ставлений о любви и полюбовных союзах. Жен добывали часто во вра­ждебных родах, их могли попросту похищать с применением силы ли­бо платили выкуп. Об индивидуальном чувстве любви, как писал Ка­стрен, еще не могло быть речи, женщина оставалась скорее невольни­цей. В этом смысле архаические «азиатские» песни о сватовстве, по его словам, не имели еще ничего общего с рыцарской лирикой европей­ского Средневековья, с рыцарским культом поклонения и служения женщине. Впрочем, в «Калевале» Кастрен находил уже нечто и от ин­дивидуального чувства, но все же с примесью «азиатских» пережитков. И что весьма характерно для взглядов Кастрена-этнографа, он усмат­ривал в этих сдвигах не просто влияние Лённрота как составителя «Ка­левалы», а признаки эволюции самой фольклорно-мифологической традиции, ее изменения в ходе исторического времени.

Эволюционировало, по убеждению Кастрена, само мифологиче­ское сознание, что отразилось и в космогонических мифах. Миф о происхождении мироздания из яйца птицы Кастрен считал самым древним, самым архаичным. Для древнего человека было доступнее всего, под воздействием естественно-биологического опыта, воспри­нять яйцо как изначальный зародыш-эмбрион, из которого, подобно птенцу, развился универсум. И уже здесь Кастрен усматривал момент эволюции, с которым так или иначе имело дело первобытное созна­ние. Но это была еще эволюция стихийно-биологическая, протекав­шая в самой природе, не столько в сфере сознания. Мир восприни­мался как природно-органическая сущность, и происхождение у ми­ра тоже было органическое — мир «вылуплялся» из хаоса, как птенец из яйца.

Следующей ступенью эволюции космогонических мифов, по Кастрену, было перенесение акцента со стихийно-органического нача­ла на духовное начало — на силу магии, силу волшебного слова-за­клятия, вещего песнопения. Кастрен считал веру в магию слова осо­бенно присущей мифологическим рунам. Причем, говоря о «вере в слово», он особо подчеркивал, что здесь имелась еще в виду именно древняя языческая вера, а не последующее влияние библейской кос­могонии (о