Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

метонимии его одежды, интерьера, другого тела или свести к одной из его частей (Р. Барт).

Приблизительно этим путем идет М. Бахтин. Гротескно-карнавальное тело, тело родовое, представляется посредством его языкового расчленения, каждый орган получает имя, соотносится с символическим и «реальным» положением другого. Все внешнее вбирает все внутреннее. Язык полностью контролирует опыт гротескного тела как родового, нормализует любое единичное тело, из него выпадающее, делает его видимым со всех сторон и во всех деталях. Можно спросить: но разве у Достоевского есть отнесение к подобному родовому телу и разве мы можем установить хоть какую-нибудь близость между карнавалом и чувственным опытом в том психомиметическом вихре, благодаря которому тела персонажей его романов могут существовать?[209]

Достоевскому не чужда метонимия как прием в отдельных описаниях, но это не стратегия membra disjecta, ему ближе исследование полных тел, тел-в-экстазе, или тел, проявляющих себя в избытке двигательной активности, скорее тел негативного психомимесиса, чем «культурно-карнавального».

VII. Топография слуха

– Тайны, секреты! Откуда у вас вдруг столько тайн и секретов явилось!

– Город кричит? Об чем же город кричит?

Ф. Достоевский. Бесы

1. Тайна, слухи и скандал. Среда обитания

Как мы знаем, всякое повествование нуждается в создании предваряющей атмосферы – единстве всего, что может случиться и даже что не может в ходе рассказа. Собственно, атмосфера и есть то, что делает повествовательную среду обитаемой, там начинают дышать, она все примиряет, согласует, распределяет во времени и пространстве литературы. Достоевский предлагает принять во внимание некую первоначальную субстанцию вещества, из которого образуется петербургская атмосфера многих его повестей и романов.

«Всякое раннее утро, петербургское в том числе, имеет на природу человека отрезвляющее действие. Иная пламенная ночная мечта, вместе с утренним светом и холодом, совершенно даже испаряется, и мне самому случалось иногда припоминать по утрам иные свои ночные, только что минувшие грезы, а иногда и поступки, с укоризною и стыдом. Но мимоходом, однако, замечу, что считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на всем земном шаре, чуть ли не самым фантастическим в мире. Это мое личное воззрение или, лучше сказать, впечатление, но я за него стою. В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германа из „Пиковой дамы” (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип – тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: „А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизкий город, подымится с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?” Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уже совершенно бессмысленный вопрос: „Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, – и все вдруг исчезнет”»[210].

Серовато-белая, рваная пелена тумана, в которую рано утром окутывается Петербург, как жуткий мираж оседает в центре громадного имперского мира, будто пребывающего вне времени и пространства[211]. Из-за этой пелены ничего не видно, но слышно: вот что-то проносится, звенит, падает, кричит, вдруг замирает, и снова бормотанье, всхлипы и сдержанные, будто в подушку, стенанья. Невообразимый ком шумов и есть время, каково оно перед тем, как развернуться в повествование. Каждая временная длительность рассеивается в плотной массе текущего времени. Это покрывало времени, готовое поглотить любое конечное время (прошлое, будущее и само настоящее), оно – вне событий и скорее нейтрализует событие, чем дает ему проявить себя. Мгновения указывают на возможность события, и мы даже видим оставленные следы: мельчайшие отверстия, которыми покрыта поверхность протекшего времени. Великий имперский город-мираж выстраивается по воле топографа, разметчика карт и путей, часовщика-метронома, знатока хронологий и датировок, искушенного слушателя быстрых звонких и текучих глухих времен (почти музыканта), добавлю – удивительного ясновидца. Из этих рассеяний, плотностей, скоплений и появляются тела персонажей, неясные и расплывчатые, текучие, ускользающие, а за ними вещи, проспекты, здания, комнаты и кабинеты, залы, срезанные пейзажи в окнах, другая и разная природа, отдельные неяркие приглушенные цвета, похожие на желтый, коричневый, красный и зеленый.

Хроникер-рассказчик движется путями слухов; он не перестает умножать загадки и тайны как свидетель и сокращать их число как логик и даже предлагать объяснения с позиции «знающего» психолога. Правда, если ему и удается выстроить логику событий, то и эта логика ставится под сомнение его последующим, более связным пересказом случившегося. Легче всего сохранить свою миссию тайной – это быть рядом с тем, что происходит… быть, но остаться незамеченным. Арсенал юного шпиона из «Подростка»: быстрые ноги, ловкость, выносливость, умение слушать и подслушивать, скоро соображать. Можно спросить: а почему не подглядывать? Да, и подглядывать, но эта способность мало что значит без чуткого уха, ибо слушать – то первичное чувство, благодаря которому сообщаются все мало-мальски значимые события (а мы знаем, что форма их бытования – слухи). Но как они все-таки распространяются, да и что такое слухи? Может быть, слухи – это своего рода симптоматика тревожного сознания[212]. С одной стороны, слухи говорят нам о приближающемся событии, предупреждают и настраивают; с другой, они – эхо случившегося события, так и не ставшего «явным»; с третьей – они оказываются только слухами, т. е. домыслами, сплетнями, переходящими в анекдоты, наговорами, скандальными и порочащими тайнами, «чужими секретами», подметными письмами и записками, «гнусными намеками», ни к чему не имеющими какого-либо действительного отношения, только вскользь, мимо и в сторону от того, что происходит. «Вот что-то случилось, но что? Слухи нарастают, возобновляются, а то затихают или внезапно исчезают, как и не были». Конечно, слухи можно распускать (чем и занимаются практически все рассказчики Достоевского), ими обмениваются, делятся, в их распространении обвиняют… Слухи – знаки события, они всегда что-то значат, но это «что-то» не относится к реальности свершающегося, слухи – лишь маскировка, пелена, которой прикрывается событие, пока исполняется…

Напомним, что М. Хайдеггер, столкнувшись с проблемой не-подлинности общения, заметил, что встреча не приносит понимания, покуда речь, с которой обращаются друг к другу собеседники, безотносительна к истине, или подлинности общения