Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

«Герменевтической» и «аксиологической» параболой, написанной в традициях менипповой сатиры, «Разговоров в царстве мертвых» Лукиана, а также прозы Л. Стерна, назвал (со ссылкой на концепцию менипповой сатиры М. М. Бахтина) оба тома «Мертвых душ» Гари Соул Морсон[561].

«Божественная комедия» Данте и «Мертвые души»: прообраз или красивая гипотеза?

Среди устанавливаемых с той или иной долей вероятности источников второго тома «Мертвых душ» наиболее сложным остается вопрос о «Божественной комедии» Данте. В литературной критике давно уже сложилось представление о том, что при самóм возникновении замысла поэмы «Мертвые души» Гоголь предполагал ее трехчастное деление, следуя при этом композиционной модели «Божественной комедии». В соответствии с этим замыслом первая часть поэмы должна была быть аналогом Дантову Аду, вторая часть – Чистилищу, а третья – Раю, причем пройти через Чистилище и достигнуть Рая «должна была та же самая николаевская Россия, которая в первом томе рисовалась как ад»[562] (о том, что первый том должен был иметь продолжение, отличающееся по содержанию и «вдохновению» от первой «песни», см. с. 18, 19 наст. изд.)

Мы уже упоминали о том, что, знакомя своих друзей с готовыми главами второго тома, Гоголь говорил о «просветлении», ожидавшем его героев в дальнейшем, о чем написанный текст давал пока еще слабое представление. И что, по свидетельству А. М. Бухарева, «первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма», а прочие спутники Чичикова воскреснут, «если захотят»[563]. Прося материального «вспомоществования» у «государя наследника» (великого князя Александра Николаевича) в письме, которое Гоголь передал А. О. Смирновой для вручения на ее усмотрение или министру внутренних дел графу Л. А. Перовскому, или министру просвещения князю П. А. Ширинскому-Шихматову, или начальнику III Отделения Собственной его Императорского Величества канцелярии графу А. Ф. Орлову[564], Гоголь тоже ссылался на «новый оборот», который должно было принять продолжение поэмы:

Всякому человеку следует выполнить на земле призванье свое добросовестно и честно. Чувствуя, по мере прибавленья годов, что за всякое слово, сказанное здесь, дам ответ там, я должен подвергать мои сочиненья несравненно большему соображенью и осмотрительности, чем сколько делает молодой, не испытанный жизнью писатель. Прежде мне было возможно скорее писать, обдумывать и выдавать в свет, когда дело касалось только того, что достойно осмеянья в русском человеке, только того, что в нем пошло, ничтожно и составляет временную болезнь и наросты на теле, а не самое тело, но теперь, когда дело идет к тому, чтобы выставить наружу все здоровое и крепкое в нашей природе и выставить его так, чтобы увидали и сознались даже не признающие этого, а те, которые пренебрегли развитием великих сил, данных русскому, устыдились бы, – с таким делом нельзя торопиться[565].

Собственно, именно символический план «Мертвых душ», замышлявшихся как история души, проходящей от состояния греховности к просветлению и «воскресению человека к истинно человеческой жизни и деятельности»[566], позволил впоследствии критикам и мемуаристам отождествить ее композицию с тремя частями «Божественной комедии» Данте, даже если представления о Чистилище, в общем-то, с трудом оказываются приложимы ко второму тому поэмы, в котором прегрешения героев более серьезны, чем в первом. Предположения подобного рода опирались, с одной стороны, на эпический размах книги, продиктовавший Гоголю само жанровое определение – поэма[567]. И, с другой стороны, на известный уже современникам факт увлечения Гоголя Данте, которого в 1830‐е годы воспринимали «в аспекте жарких дискуссий о романтизме и классицизме»[568].

«Божественную комедию» Гоголь к 1837 году уже прочел в оригинале, о чем и сообщил Н. Я. Прокоповичу в письме от 22 мая (3 июня) 1837 года из Рима. О перечитывании Гоголем любимых мест из «Божественной комедии» в Риме уже в 1841 году вспоминал впоследствии П. В. Анненков, оказавшийся в это время в Вечном городе и переписывавший под диктовку Гоголя «Мертвые души» (первый том)[569].

В период работы над поэмой Гоголь с большим интересом следил и за работой С. П. Шевырева над переводом «Божественной комедии» (ср.: «Благодарю за письмо, а за стихи вдвое. Прекрасно, полно, сильно! Перевод каков должен быть на русском языке Данта», – писал он Шевыреву 9 (21) сентября 1839 года из Вены). Он мог быть также знаком (хотя документальных подтверждений тому нет[570]) с диссертацией Шевырева «Дант и его век» (1833–1834), а также с комментированным переводом «Ада», выполненным Е. В. Кологривовой (псевдоним Ф. Фан-Дим), появившимся в год выхода первого тома[571].

По выходе в свет первого тома поэмы по крайней мере двое из современников Гоголя сразу же заговорили о ее близости «Божественной комедии». С картинами «рвов» Дантова ада сравнил картины помещичьей жизни в «Мертвых душах» А. И. Герцен в дневниковой записи от 29 июля 1842 года[572]. Сходство художественной манеры «Мертвых душ» в том числе с Данте усмотрел Шевырев, писавший о «полуденной стихии в поэме Гоголя», которая развилась в нем под влиянием Гомера, Ариосто и «особенно Данта»[573]. И Шевырев же усмотрел след сознательного изучения Гоголем «Божественной комедии» в специфике гоголевских сравнений («гераклитовых метафор», как в «Разговоре о Данте» назвал их О. Э. Мандельштам)[574].

Что касается непосредственно соположения трехчастного замысла «Мертвых душ» с архитектоникой «Божественной комедии», то первым, кто – причем в отрицательной модальности – на эту возможность указал, был П. А. Вяземский. В заметке 1866 года, написанной в связи с публикацией гоголевского письма к нему от 30 мая (11 июня) 1847 года, Вяземский, хотя и не отрицая возможности подобного намерения у самого Гоголя, решительно отказался видеть сходство «Мертвых душ» с комедией Данте:

О попытках его, оставленных нам в недоконченных посмертных главах романа, положительно судить нельзя; но едва ли успел бы он без крутого поворота и последовательно выйти на светлую дорогу и, подобно Данту, довершить свою Divina Commedia Чистилищем и Раем. Конечно, дело не в заглавии; но, по общепринятым понятиям, величать подобное произведение поэмою, могло казаться неуместною шуткою, или, что еще хуже, неуместным притязанием…[575]

Что заставило Вяземского приписать подобный замысел Гоголю? Жанровое обозначение «Мертвых душ» как поэмы? Или же уже реально прозвучавшие по выходе в свет первого тома поэмы рассуждения о близости ее «Божественной комедии», наподобие процитированных выше строк А. И. Герцена, которые, впрочем, он вряд ли знал. Был ли это полемический отклик на какие-то устные беседы? Но существенно, что