Духовный символизм Ф. М. Достоевского - С. Л. Шараков

со своей стороны, раскрывает христианское понимание подобного типа сознания: те, кто науками и художеством «ум свой острят, но воли не исправляют, на вся злая искусные бывают…» [Тихон Задонский, 1994, 184].

Неудивительно, что идея изобразить «идеал прекрасного человека» не связывается в сознании писателя с вопросом о нравственности художника, о мере чистоты его сердца, необходимой для воплощения замысла. Именно в этой точке наиболее явственно просматриваются степень и сила влияния на Достоевского начал ренессансного художественного мышления. В православной традиции к художнику, живописующему святость, добродетель, идеал, предъявляются требования к его духовно-нравственному устроению, которое должно соответствовать в этом изображаемому предмету. В диалоге святителя Игнатия (Брянчанинова) «Христианский пастырь и христианин художник» на вопрос художника, какое средство «может доставить художнику изображать добродетель и святость в их собственном неподдельном характере», пастырь отвечает: «Чтоб мыслить, чувствовать и выражаться духовно, надо доставить духовность и уму, и сердцу, и самому телу. Недостаточно воображать добро или иметь о добре правильное понятие: должно вселить его в себя, проникнуться им» [Игнатий (Брянчанинов), 2014, Творения, т. 5, 546–547].

Взгляд Достоевского в это время, напротив, направлен преимущественно на европейскую культуру: он согласен с деистическим (у Ренана прежде всего) пониманием Христа, идеал «прекрасного человека» вызывает в его сознании образы героев европейской, «христианской» как он пишет, литературы – Дон Кихота, мистера Пиквика, Жана Вальжана. Напомним, что время написания романа «Идиот» есть и время наиболее сильного действия игорной страсти у Достоевского. И не случайно, мысли о романе перекликаются с образом рулетки: «Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: «Может быть, под пером разовьется!» Это непростительно» (28₂; 241). Идея романа и деньги будут соединены в сознании Достоевского на протяжении всего времени работы над произведением. Ожидаемый гонорар в случае успеха «Идиота» связывается с будущим семьи. Но одновременно Достоевский понимает, что глубина идейного замысла – изобразить идеал прекрасного человека – не предполагает внешней эффектности. Перед написанием третьей части появляется сомнение: «Там провозгласили роман совершенством, выше всего, что я написал, одним словом восторг. Но я в это не верю: идея одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью. Эта сущность хороша в замысле, но какова-то еще в исполнении? Но если б даже и удалось выполнить, то эффектный роман все-таки выгоднее. Он продается дороже. А для меня деньги – все – так они мне нужны, проклятые!» (28₂; 292)

С одной стороны, роман должен принести деньги, и это обстоятельство диктует свою логику – логику видения художественной формы произведения.

С другой стороны, духовная высота замысла требует от писателя духовной аскезы. Смешение в целеполагании духовного и материального свидетельствует о внутреннем состоянии писателя в это время: к чистоте выражаемого идеала примешивается страстное начало. Позднее, в романе «Братья Карамазовы» подобное состояние души мы увидим в образе Мити, когда герой выход из внутренних противоречий будет искать в деньгах.

Одновременно в сердце писателя идет духовная борьба, о чем можно судить из его слов в письме к Соне Ивановой: «Укрепляйте в себе Ваши добрые чувства, потому что все надо укреплять, и стоит только раз сделать компромисс с своею честию и совестию, и останется надолго слабое место в душе, так что чуть-чуть в жизни представится трудное, а, с другой стороны, выгодное – тотчас же и отступите перед трудным и пойдете к выгодному. Я не общую фразу теперь говорю; то, что я говорю, теперь у меня самого болит; а о слабом месте я Вам говорил, может быть, по личному опыту» (28₂; 250). Слабое место – это ослабление воли, которая у Достоевского была от рождения «железной». Но игорная страсть поразила его волю на десять лет. Закономерно, что образ «прекрасного человека» под «пером не развился». В письме к Майкову, перед написанием второй части, признается: «Сам ничего не могу про себя самого выразить. До того даже, что всякий взгляд потерял» (28₂; 257). Но уже в октябре 1868 года, когда работает над четвертой частью, пишет Майкову: «Наконец, если Вы хвалите мысль моего романа, то до сих пор исполнение его было не блестящее. <…> Теперь, когда я все вижу как в стекло, – я убедился горько, что никогда еще в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась теперь у меня для 4-й части, в подробнейшем плане…» (28₂; 320–321) Выяснившаяся поэтическая мысль – плод сильного впечатления, пережитого сердцем, по слову самого Достоевского (16; 10).

Что же пережилось и что выяснилось? Письма этого периода и подробности работы над романом позволяют утверждать, что «выясняется», прежде всего, образ Христа, «выясняется» определяющая для человека евангельская истина – «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15: 5). Писатель опытом (борьба с игорной страстью) познает, что своими силами, без Бога, человек не может освободиться от страсти, что дело человека в борьбе со страстью заключается в правильном понимании себя, своей ничтожности перед Богом, а также в труде и посильном смирении.

Письма дают возможность проследить подробности отношения писателя к игорной страсти, этапы борьбы с ней. Вначале Достоевский видит в себе силы нравственно исправлять жену, а игорная страсть представляется чем-то несущественным: «Мне тебя Бог вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, что я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился) – а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, – самое тебя могу сбить с толку» (28₂; 184–185).

Мысль о духовной опасности игры смешивается с благим предлогом вылаты долгов (28₂; 186). Вся проблема игры видится в неспособности владения собой (28₂; 193). Более того, страсть не называется страстью, а неудачей в жизни (28₂; 192). Свою страсть называет неудачей и надеется, что проигранные деньги освободили его от страсти, которую он называет идеей. Затем, когда страсть получает свое имя, она оправдывается. Проиграв деньги, присланные на дорогу женой, просит прощения и – оправдывается: «Но не оттого я истратил, что был легкомысленен, жаден, не для себя, о! у меня были другие цели! Да что теперь оправдываться» (28₂; 197). Ищет в проигрыше виноватых: оправдывает свой проигрыш тем, что его лакей не разбудил вовремя (28₂; 222). Но наступает время