Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

Гравюра на дереве по оригиналу неизвестного художника, 1827; Автолитография А. Веницианова, 1834; Портрет работы Горюнова (масло), 1835; Акварель П. А. Каратыгина, 1836; Рисунок А. С. Пушкина (1830…); Рисунок К. Мазера, 1840; Портрет работы К. И. Рабуса (карандаш), 1840; Портрет работы Ф. Моллера, 1840 (масло); Портрет работы А. А. Иванова, 1841 (карандаш); Портрет работы А. А. Иванова, 1841 (масло); Портрет работы Ф. А. Моллера, 1841 (масло); Рисунок Ю. Анненкова (1840-е годы); Даггеротип, 1845; Портрет работы Э. А. Мамонова; Портрет работы Э. Мамонова, 1852 (март?); Портрет работы Э. Ф. Мамонова («Гоголь в гробу») 22 февраля 1852 г.; Памятник Н. В. Гоголю скульптора Н. А. Андреева, 1904; Памятник Н. В. Гоголю в Москве скульптора Томского, 1952 г.

Однако в качестве своего единственно точного и истинного портрета Гоголь избирает портрет, гравированный художником Иордановым. На самом деле этот портрет был переведен в гравюр по портрету (масло), написанному Моллером (1841)[270]. Возможно, это самый красивый из всех известных портретов и самый классичный: идеальное изображение великого писателя. Гоголем были отвергнуты все другие портреты. Вот почему представляется столь симптоматичным скандал вокруг «похищения портрета»:

«Неосмотрительным образом похищено у меня право собственности: без моей воли и позволения опубликован мой портрет. По многим причинам, которые мне объявлять не нужно, я не хотел этого, не продавал никому права на его публичное издание и отказывал всем книгопродавцам, доселе приступавшим ко мне с предложением, и только в таком случае предполагал себе это позволить, если бы помог мне Бог совершить тот труд, которым мысль моя была занята во всю жизнь мою, и притом так совершить его, чтобы все мои соотечественники сказали в один голос, что я честно исполнил свое дело, и даже пожелали бы узнать черты того человека, который до времени работал в тишине и не хотел пользоваться незаслуженной известностью. С этим соединялось другое обстоятельство: портрет мой в таком случае мог распродаться вдруг во множестве экземпляров, принеся значительный доход тому художнику, который должен был гравировать его. Художник этот уже несколько лет трудится в Риме над гравированием бессмертной картины Рафаэля: преображение Господне. Он всем пожертвовал для труда своего, – труда убийственного, пожирающего и годы и здоровье, и с таким совершенством исполнил свое дело, подходящее ныне к концу, с каким не исполнял еще ни один из граверов. Но, по причине высокой цены и малого числа знатоков, эстамп его не может разойтись в таком количестве, чтобы вознаградить его за все; мой портрет ему помог бы. Теперь план мой разрушен: раз опубликованное изображение кого-то ни было делается уже собственностью каждого, занимающегося изданиями гравюр и литографий. Но если бы случилось так, что, после моей смерти, письма, после меня изданные, доставили бы какую-нибудь общественную пользу (хотя бы даже одним только чистосердечным стремлением ее доставить), и пожелали бы мои соотечественники увидеть и портрет мой, то я прошу всех таковых издателей благородно отказаться от своего права; тех же моих читателей, которые по излишней благосклонности ко всему, что ни пользуется известностью, завели у себя какой-нибудь портрет мой, прошу уничтожить его тут же, по прочтении сих строк, тем более, что он сделан дурно и без сходства, и покупать только тот, на котором будет выставлено: Гравировал Иорданов»[271].

Гоголь выговаривает Погодину за «кражу портрета», я бы прибавил, «не того портрета». Ведь «тот» портрет, который выбирал сам Гоголь, не мог быть украден, а должен быть ограниченно распространен. Стоит заметить, что все истории-анекдоты Гоголя так или иначе связаны с кражей: то крадется нос («Нос»), то души («Мертвые души»), то имя («Ревизор»), то шинель («Шинель») – непрерываемая череда краж. Нет ли в этой навязчивости «кражи» способ представлять основную формулу гоголевского миметизма: подражать тому, чему нельзя или невозможно подражать, или наделять ценностью не то, чем владеешь, а то, что у тебя украдено? Истинное подражание как кража, т. е. оно осуждается Гоголем как преступление. Да и что такое кража образа? Как можно украсть то, чего нет? Сначала как будто Гоголь говорит о праве на собственный образ. Но какое отношение имеет портрет Гоголя к этому «праву»? Не все же образы, а только один он считает своим истинным изображением. Как если бы он удостоверил собственный портрет не подписью: «гравировал Иорданов», а другой: «это я – Гоголь». Избирается не просто наиболее похожий портрет, а идеальный. Никакой дагерротип не в силах достичь истинного величия, подобного живописному образцу. Кстати, один из известных дагерротипов Гоголя так же подтверждает физиогномическую близость указанных Розановым портретов. Гоголь абсолютно уверен в том, что для других («публики») он должен быть тем, кем хотел бы быть в ее глазах. Единственно верное отражение, застывшее в отдалении наподобие статуи, как «вечное изваяние», памятник; к чему мы сможем приблизиться, но что скрывается за «идеальным» портретом нам так и не узнать.

Н. В. Гоголь

Портрет работы Ф. А. Моллера (1841)

Н. В. Гоголь

Гравюра Ф. Иордана с портрета Ф. Моллера. (1841)

Немаловажный аспект личности Гоголя – навязчивое желание к сокрытию лица и анонимности. Так, дезавуируя собственные портреты, кроме того, который должен «гравировать Иорданов», он почти повторяет сюжет повести «Портрет» (правда, с инверсией всех миметических знаков). В руки главного героя, талантливого художника Чарткова, случайно попадает удивительный портрет, который приносит ему целое состояние и в дальнейшем управляет его судьбой. На картине изображен богатый купец с очень «живыми и пронзительными» глазами, от портрета исходит ужас… Однако картины, которые он пишет по заказу, оказываются пустыми и без всяких «качеств», т. е. он не видит себя в зеркале собственного творчества. И теряет всякую веру в собственное искусство. Одна серия событий, исходящая от загадочного портрета, движется в ритме чередования мнимых удач и признаков близкой катастрофы; другая – вызвана исключительно маниакальным желанием художника Чарткова отомстить искусству за собственное творческое бессилие. Так, он начинает скупать, а затем и уничтожать произведения более или менее талантливых художников. В повествовании эти серии движутся параллельно, отражаясь друг в друге, чтобы, наконец, пересечься в одной конечной, драматической точке – в безумии художника. Рассказывается история портрета: как он передается из рук в руки, принося новым владельцам одни несчастья. На последней странице повести, мы узнаем, что этот загадочный, колдовской портрет снова исчез (не украден ли?).

* * *

Конечно, Гоголь времен «Переписки» не перестает быть мимом, однако теперь он исполнен решимости контролировать свое «сходство с оригиналом» перед публикой, почитателями и друзьями. Аутодафе рукописей