Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

спутанного, перемешанного, раздувающегося и переливающегося через край, запутанность всех положений, интрига… Черт ввергает в хаос, оповещает о нем и его же создает, он – существо хаоидное[265]. Иначе говоря, черт не в силах существовать без чертовщины.

Открытие феноменальности черта и чертовщины было событием для зрелого Гоголя, о чем-то настоятельно ему говорящим… Еще недавно он не придавал никакого значения чертовщине и видел в ней прибавочную стоимость, «соль» всякой истории или анекдота; ему была доступна истина смеха. Черт тогда еще не был предметом морального осуждения. И вот все меняется, почти внезапно, появляется гоголевская отрешенность чувства и так называемая сурьезность. Как только он перестал смеяться и погрузился в «сурьезность», то перешел к ловле черта и чертовщины, и обнаруживал его везде, даже в собственном желудке… перескочил в крайнюю позицию, ибо стал ловить себя. Гоголь и есть тот черт, которого он сам ловит, о котором возвещает, учит, как ему противостоять и т. п. Осуждая себя за прошлый смех, и приписывая себе потворство черту и чертовщине, он видел в своих литературных творениях неудачу по осмеянию черта… Полагая позднее, что теперь он-то может судить себя и других с новой позиции, недоступной черту, – позиции веры. Хотя черт и получает вполне определенный набор демонических качеств, он все же так и остается не пойманным за руку. Гоголь конца 30-х – начала 40-х годов склонен видеть черта повсюду, и даже относиться к нему как влиятельному литературному персонажу. Вывести черта на сцену, чтобы осмеять его – вот объявленная цель. Но ведь быть на сцене и есть первейшая мечта черта. Тем не менее черт все-таки persona incognito, не герой, он действует тайно и путями малых грехов, расставляя свои силки на путях человеческих; ловец душ, «искуситель», и в этой явной функции неуловим. Его нет, и он есть: нет его потому, что все его тайные расчеты сводятся к непрямому воздействию, – как бы случайно, исподволь, со стороны и мимо… Близость к черту крайне опасна, но как ее избежать? Гоголь внимательно отслеживает превращения черта, полагая в нем натуру непостоянную, меняющуюся, малую, способную проникать куда угодно и под какими угодно предлогами, и каким угодно способом. Черт – мастер перевоплощений. Любой образ, захватывающий внимание, как только в нем пробуждается необычная миметическая сила, вовлекающая в игру неожиданных подобий, всем обязан не автору-сочинителю, а тому, кто его создал, – черту[266].

Словом пошли толки, толки, и весь город заговорил про мертвые души и губернаторскую дочку, про Чичикова и мертвые души, про губернаторскую дочку и Чичикова, и все, что ни есть, поднялось.

Н. В. Гоголь. Мертвые души

Управляя и распространяя чертовщину, черт старается действовать окольными, тайными путями. Никаких прямых контактов… Конечно, можно возразить, как это – никаких? Разве, например, сплетня не берет на себя функцию толкования происшедшего? Разве она не претендует на открытие нам «истинной правды», скрываемой от нас недругами и завистниками? Для Гоголя сплетня – целый пласт бытия, которым живут его персонажи; сплетня движется кругами и разными направлениями. Сплетня – приводной ремень происшествия, становящегося событием: все вдруг оживает и начинает шевелиться, пробуждается к жизни в ожидании неслыханного, чудного, даже невозможного. все начинают копировать, повторять друг друга, говорить об одном и том же, все больше загораясь сплетней, и конечно, привнося в нее свои краски, т. е. «раздувая»[267]. Жить становится интересно… Каждое происшествие, что-то изменяющее, тем более вызывающее глубокий интерес, окружается роем или «кучей» сплетен, сначала вполне невинных, потом все более опасных, пока, наконец, сплетня не становится реальностью и даже сутью произошедшего.

«Что же касается до сплетней, то не позабывайте, что их распускает черт, а не люди, затем, чтобы смутить и низвести с того высокого спокойствия, которое нам необходимо для жития жизнью высшей, стало быть, той, какой следует жить человеку. Эта длиннохвостая бестия как только приметит, что человек стал осторожен и неподатлив на большие соблазны, тотчас прячет свое рыло и начинает заезжать с мелочей, очень хорошо зная, что и бесстрашный лев наконец должен взреветь, когда нападут на него бессильные комары со всех сторон и кучею. Лев ревет от того, что он животное, а если бы он мог соображать, как человек, что от комаров, блох и прочего не умирают, что с наступленьем холодов все это сгинет, что кусанья эти, может быть, и нужны, как отнимающие лишнюю кровь, то может, и у него достало бы великодушия все это перенесть терпеливо. Я совершенно убедился в том, что сплетня плетется чортом, не человеком. Человек от праздности и часто сглупа брякнет слово без смысла, которого и не хотел бы сказать. Это слово пойдет гулять; по поводу его другой отпустит в праздности другое, и мало-помалу сплетется сама собою история без ведома всех. Настоящего автора ее безумно и отыскивать, потому что его не отыщешь. Не обвиняйте так и домашних никого; вы будете несправедливы. Помните, что все на свете обман, все кажется нам не тем, что оно есть на самом деле»[268].

Можно проиллюстрировать гоголевские размышления образом П.И. Чичикова, причиной и жертвой стольких сплетен. Сначала они казались доброй молвой, и только усиливали его высокую репутацию в местном обществе. Но затем… просто катастрофа! Гоголь подробно, не пренебрегая мелочами, прослеживает формирование сплетни о Чичикове как «самозванце», «миллионщике», «фальшивомонетчике», «Наполеоне»[269], «похитителе невест», «чиновнике из Петербурга с тайной миссией». И чем невероятнее новый поворот сплетни, тем она кажется более достоверной и убедительной, тем более зловещей и пугающей в глазах губернского общества выглядит фигура Чичикова, он становится чуть ли не самим Чертом.

VI. Автопортрет

Здесь художник, не договорив еще своей речи, обратил глаза на стену с тем, чтобы взглянуть еще раз на портрет. То же самое движение сделала в один миг вся толпа слушавших, ища глазами необыкновенного портрета. Но, к величайшему изумлению, его уже не было на стене. Невнятный говор и шум пробежал по всей толпе, и вслед за тем послышались явственно слова: «украден»

Н. В. Гоголь. Портрет

1. Три образа. Иконография святости

Просматривая иконографию Гоголя, легко наметить линию изменения его облика в глазах современников (от романтического до карикатурно-сатирического и классицистского). От первых псевдонимов (типа «ОООО») к случайным зарисовкам и портретным наброскам (не всегда удачным) на пути к «римскому» портрету Моллера, который Гоголь позднее признает за свой физиогномически точный, «похожий», подлинный облик. Приведем перечень портретов Н. В. Гоголя: