Как писались великие романы? - Игорь Юрьевич Клех

рыцарей-крестоносцев, что так замечательно описано в другом романе Сенкевича. Как-то не очень стыкуются эти два его романа.

Тем не менее убедительно представлен и смачно описан Сенкевичем неизбежный закат языческого имперского Рима и всего Древнего мира. Писатель немало потрудился над историческими источниками и провел полевые исследования и рекогносцировку местности, прежде чем сесть за письменный стол. Очень помог ему другой российский поляк – тезка Сенкевича и конгениальный ему живописец Семирадский, принимавший писателя в Риме и показавший ту часовню на Старой Аппиевой дороге, что дала впоследствии название роману и послужила кульминационным пунктом в развитии сюжета – исторического и романного. Считается, что на этом месте явился Христос апостолу Петру, и тот повернул обратно в Рим, чтобы принять мученическую смерть на кресте. В возведенной в память об этом событии часовне IX века польские эмигранты установили бюст автора романа «Quo vadis» тысячу лет спустя, а петербургский академик живописи создал грандиозного размера картины, изображающие описанные в романе исторические события. Своего рода тандем и художественное побратимство двух монументалистов.

Согласно требованиям жанра, действующими лицами у Сенкевича являются как вымышленные персонажи, так и исторические. Из последних наиболее удачным, полнокровным и неоднозначным получился образ Петрония, «арбитра изящества» – древнеримского денди и предположительного автора гениального романа «Сатирикон», от которого до нас дошли лишь фрагменты (зато какие – одна сцена пира Тримальхиона способна гарантировать художественное бессмертие). Сенкевич вжился в этот образ как ни в какой другой, и оттого портрет получился на славу. Нельзя поручиться, что Петроний был именно таким – но как похож! Опыт художественной анимации в данном случае явно удался Сенкевичу.

Образ императора Нерона также любопытен, но чересчур предсказуем, карикатурен и демонизирован потомками. До пожара Рима его аморализм, преступные наклонности и деяния были не большими, чем у Калигулы, скажем, и не поджигал он вечный город (даже сам романист не очень верит в эту конспирологию), но логика развития событий превратила его в исчадие ада. Только не было у Сенкевича инструментария (какой был у Достоевского) и подходящего примера в преддверии ХХ века (с этой ролью справился бы несостоявшийся как художник Гитлер), чтобы проследить генезис и заглянуть в самую сердцевину зла. Хотя, надо думать, Сенкевич не сомневался в существовании не знающего исключений «закона самоуничтожения зла», по замечательной формулировке вдовы погибшего в лагере поэта Мандельштама. И отношение к смерти – тот оселок, которым проверяются как исторические, так и вымышленные персонажи Сенкевичем.

Следует признать, что описанные им катакомбные христиане в своем «подражании Христу» (даже апостолы Петр и Павел) чересчур одномерны и декларативны, словно герои церковной проповеди, а не исторического романа. Даже Бог страдал на кресте, а эти словно радуются и просят еще, что попахивает ханжеством (поэтому не случайно сцены казней двух апостолов опущены, и так режет слух письмо о сицилийской идиллии главных героев любовной линии романа).

Вот как писал о романе Сенкевича польский постмодернист Гомбрович:

«Читаю Сенкевича. Мучительное занятие. Мы говорим: довольно слабо, и читаем дальше. Говорим: ну и дешевка – и не можем оторваться. Мы восклицаем: несносная опера! и, очарованные, продолжаем читать. Мощный гений! – и никогда, пожалуй, не было столь первосортного писателя второго сорта. Это Гомер второй категории, это Дюма-отец первого класса».

Характеристика спорная, но и сам Сенкевич писатель спорный – что сто лет назад, что сегодня опять. Страсти кипят в основном между архаистами и модернистами, клерикалами и либералами, почвенниками и глобалистами, сторонниками пророческой и воспитательной роли литературы и теми, для кого литература игра и развлечение, – как в Польше, так и в остальном мире. Закат империи снова в цене.

И на первый план выступает обрисованная в романе Сенкевича обреченность материалистической цивилизации древнеримского типа: великолепной и жестокой, практичной и изобретательной, вульгарной и веротерпимой, лаконичной и велеречивой, высокомерной и гедонистической – и именно в силу этого суицидальной, бренной по определению.

И чтобы это осознать, даже к Библии не обязательно обращаться, достаточно и «Критики практического разума» Канта:

«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

Швеция

Война и мир полов, или Хорошо темперированная одержимость

СТРИНДБЕРГ «Слово безумца в свою защиту»

Кафка о таких, как он сам, модернистах заявлял вот что: «…все мы современники и последователи Стриндберга». С виду напоминает ошибочное утверждение приверженцев натуральной школы в русской литературе, что все они якобы «вышли из гоголевской „Шинели“». Может, Достоевский и вышел, но никто больше. Со Стриндбергом иначе. Этот подзабытый ныне писатель еще при жизни сделался кумиром и родоначальником одного из новых направлений в художественной литературе.

Август Стриндберг (1849–1912) начинал как реалист, озабоченный злободневными социальными проблемами, затем превратился в сторонника натурализма и позитивиста, проповедника войны полов, а закончил как предтеча экспрессионизма и мистик теософского свойства. Всеевропейскую славу ему принес скандальный автобиографический роман «Слово безумца в свою защиту», написанный по-французски. Переводилось его название иногда как «Исповедь глупца», но точнее всего по смыслу было бы перевести его как «Исповедь одержимого». Потому что Стриндберг в нем предстал глашатаем разгоравшейся в эгалитарном обществе войны полов, ошеломившей современников, и дал эталонное художественное описание умственного помешательства садомазохистского характера на почве ревности. Кстати, не меньшей скандал вызвала тогда же «Крейцерова соната» Толстого, шедшего со Стриндбергом почти «ноздря в ноздрю». Хотя в интеллектуальном отношении почва для этого давно разрыхлена была мизантропом Шопенгауэром, а в социальном плане подготовлена набиравшей силу борьбой за права женщин. На кризис буржуазного брака, как респектабельной разновидности проституции, справедливо указывали мыслители левого толка и марксисты – классовая борьба и война полов как бы совпали по фазе. Оттого в современном мире всепобеждающего феминизма и так называемой политкорректности у Стриндберга не так много шансов быть почитаемым и читаемым автором.

Кто не поперхнется сегодня от такого признания Стриндберга, например: «Христианство для меня – откат в развитии, религия малых, убогих, кастратов, баб, детей и дикарей, поэтому она находится в прямом противоречии с нашей эволюцией, которая должна защитить сильных от низшего вида… Поэтому Ницше для меня – тот дух современности, который осмеливается утверждать право сильного и умного по отношению к глупым и малым (демократам), и я могу представить себе страдания этого великого духа под властью многих малых в наше время, когда поглупели и обабились все».

Но вот и религии почти не стало в постиндустриальном обществе, и классовая