Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

Кузмин признает привлекательность таких идей в равной степени для правителей, их подданных и творческих людей, но призывает тем не менее к важной альтернативе: личному, глубинному поиску каждой человеческой душой творческой самореализации через любовь. Отображая путь, по которому идут Павел и Нерон, являющиеся в каком-то смысле альтер эго творческого «я» автора, Кузмин предлагает возможное искупление для обоих персонажей. Сделав это, он отказывается от соучастия в очевидно опасных мечтаниях государственных мужей, возложенного им на самого себя. Вместо этого он говорит о сложной, но в конечном итоге священной и искупительной роли писателя в современной России, ставшей Третьим Римом, в то время как провозглашенный Москвой путь, сочетающий политику и веру, зашел в тупик.

История вопроса: политика и Рим

«Нет! – воскликнул Главк. – Нам не нужен холодный и всем надоевший симпосиарх, этот царь на пиру».

Эдвард Булвер-Литтон.

Последние дни Помпей (1834)

Всю свою жизнь Кузмин признавался в том, что считает политику неинтересной и непривлекательной темой, а его друзья и знакомые обычно поддерживали и оправдывали его образ как полностью аполитичного человека. В 1904 году, к примеру, Георгий Чичерин, являвшийся в начале века близким другом и доверенным лицом декадента Кузмина, а впоследствии ставший советским наркомом иностранных дел, написал ему письмо, в котором сравнивал «два параллельных потока» тех дней: «духовно аристократическое новое искусство и демократическое социальное движение». Отмечая собственную принадлежность к последнему, Чичерин предположил, что Кузмину эта область «чужда»: ведь его занимает «новое искусство, хвалы земле, новая мистика, новый, более интенсивный человек»[364]. Завершая этот образ, друг Кузмина Эрих Голлербах в декабре 1936 года написал в дневнике, что недавно почивший Кузмин «часто говорил, что ему абсолютно все равно, кто там наверху – пусть хоть лошадь правит, мне плевать» [Голлербах 1990: 227][365].

Конечно, Кузмин никогда серьезно не увлекался идеями ни одной политической партии и не пытался заискивать ни перед одним политическим режимом. Он предпочитал держаться в стороне от любых массовых группировок, будь то литературные школы или политические течения. Однако это не означает, что наблюдательный и чувствительный Кузмин не имел своего мнения относительно революционных событий, свидетелем которых он был. Не означает это и что он не оставил никаких записей о своих взглядах на произошедшее и об их эволюции в течение нескольких десятилетий. Первоначально в его дневнике от 1905 года отсутствуют упоминания политических событий – в записях, сделанных осенью того года, в основном говорится об успешных чтениях[366], визитах к Чичериным, беседах с парикмахерами, друзьями и возлюбленными, – но в конце концов эти темы уступают место неохотному признанию революционных волнений, которые он больше не мог игнорировать[367]. В августе 1905 года в письме к Чичерину он признается, что стал «менее равнодушным к социальным вопросам», чем был раньше [Кузмин 2006: 355]. Его раздражение по поводу революционных беспорядков, таких как антиправительственные забастовки, все сильнее проявляется в дневниках, например в записи от 13 октября 1905 года: «Неделанием выражать свой справедливый протест всякий может, но силой мешать отправлению насущнейших функций культурной жизни – варварство и преступление» [Кузмин 2000: 57]. Разочарованный повальным интересом к политике в своем окружении, даже среди близких друзей, он задавался вопросом в записи в дневнике от 18 октября 1905 года, где же эстеты, которые «не говорили бы о митингах и всеобщем голосовании» (там же, 59).

В отрывке, где Кузмин описывал революционные волнения, проникшие в повседневность, как «варварство», Кузмин стал обвинять и бастующих, и неэффективное правительство в причиняемых неудобствах. Однако его сочувствие монархии и антипатия к революционерам проявляются в следующих записях и переписке с Чичериным, где он, к примеру, выражает поддержку скандально известным черносотенцам, а также в его решении в ноябре 1905 года вступить в Союз русского народа, правую антисемитскую организацию, спрашивавшую потенциальных членов, являются ли они православными и «патриотами» (там же, 64,77)[368]. Как объясняют Малмстад и Богомолов, хотя Кузмин и не участвовал в деятельности этой организации, он «был убежден, что либеральные и радикальные мнения, которые он, как и многие другие, связывал с евреями, творили революцию, а не традиционалистская масса обычных людей, молча державшихся в стороне от событий, происходивших в столице» [Malm-stad, Bogomolov 1999: 87, 91]. Оставаясь с «обычными людьми» и их царем, Кузмин в своем дневнике от 2 декабря 1905 года назвал революционеров «проклятыми» и заявил, что «жиды, жидовствующие нахалы, изменники и подлецы губят Россию <…> Что им Россия, русская культура, история, богатство?» [Кузмин 2000: 79][369].

В своем дневнике Кузмин связал то, что ему представлялось как «еврейский» социализм, с христианством. «Социализм сравнивают с христианством (тоже еврейская утопия)», – написал он, отмечая, что социализм потребовал бы огромных изменений, которые повлияли бы на саму природу этого движения, прежде чем он стал бы применим к России [Кузмин 2000: 77]. Получается, что еще в 1905 году Кузмин отверг непрактичность того, что считал утопической идеей. Важно, что он выразил это мнение, соединяя события своего времени с теми, что происходили в первых веках нашей эры, когда «утопическая» христианская религия возникла как еврейская секта в восточной провинции Римской империи.

Вообще-то, интерес Кузмина к рождению христианства возник во время его поездки в Италию в 1897 году, в течение которой, как он вспоминал позднее, Рим буквально «опьянил» его, в особенности смесью языческой и христианской культур [Кузмин 1990: 152]. Увлекшись эллинистической философией еще во время путешествия в Александрию в 1895 году[370], в Риме Кузмин заново открыл для себя языческие корни культуры, когда-то привлекшей его в Александрии, и в то же время обрел новый, более притягательный вариант христианства на его раннем этапе [Pasquinelli 1994: 806–807]. В письме к Чичерину от 16 апреля 1897 года он воскликнул словами, очень похожими на те, что Мережковский использовал в «Юлиане Отступнике»:

И какой новый свет для меня на 1-ое христианство, кроткое, милое, простое, почти идиллическое, соприкасающееся с античностью, немного мистическое и отнюдь не мрачное: Иисус везде без бороды, прекрасный и мягкий, гении, собирающ<ие> виноград, добрые пастыри [Богомолов, Малмстад 2007: 65].

Неясно, является ли прослеживаемая у Кузмина в 1905 году связь христианства с социализмом, который он презирает, и с иудаизмом признаком изменения его взглядов на христианство после 1897 года, когда он связал раннее христианство с язычеством в положительном ключе. Очевидно, что его взгляды на христианство были не совсем последовательны. Важно, однако, различать личную веру Кузмина в христианство в