Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер

по городу резни… пройди к развалинам, к зияющим проломам». За ними следует описание уничтоженных предметов культа и быта: «Ступи – утонет шаг: ты в пух поставил ногу, / в осколки утвари, в отрепья, в клочья книг»[270]. Стоявший на позициях сионизма Бялик осуждает в этой поэме евреев за их слабость и призывает их переселяться в пустыню для укрепления тела и духа. Маркиш, который находился под очевидным влиянием Бялика и Гринберга, тоже помещает действие своих посвященных страданиям евреев стихов в пейзаж разгромленного штетла. Однако, будучи революционным поэтом, Маркиш ратует не за расставание со штетлом (как сионисты), а за его трансформацию. Выбирая в качестве места действия хорошо узнаваемый коммерческий пейзаж, он обвиняет в страшных погромах Первой мировой войны не население Восточной Европы само по себе, а экономическую систему того времени. Любопытно отметить, что, несмотря на всю колоссальную разницу между политическими повестками коммунистов и сионистов, представители обеих идеологий иногда использовали поразительно схожие поэтические образы.

Ицхок-Лейбуш Перец (1852–1915), остававшийся главным авторитетом в еврейской литературной среде Варшавы с 1890-х годов и до самой своей смерти, оказал огромное влияние на советских модернистов, писавших на идише. Пьеса «Ночь на старом рынке: Сон в ночь лихорадки» («Вау nakht afn altn mark: Der troym fun a fibernakht») была написана между 1907 и 1908 годами, вскоре после волны погромов, прокатившейся по черте оседлости в 1903–1906 годах, и провала революции 1905 года. С 1909 по 1922 год она многократно переиздавалась[271]. Хотя Перец и не жил на Украине, в его пьесе, как и в остальном его творчестве, поэтическом и прозаическом, прослеживается влияние русских символистов. В «Ночи на старом рынке» коммерческий пейзаж является сценой, на которой происходит диалог между вроде бы непримиримыми противниками; кроме того, это еще и потустороннее пространство, где евреи и христиане (живые и мертвые) становятся свидетелями брачного союза между женихом и его почившей невестой. В пьесе безжалостно высмеиваются несбывшиеся политические и культурные надежды евреев Восточной Европы начала XX века[272].

Делая местом действия пьесы базарную площадь, Перец противопоставляет друг другу два мира: материальный и духовный [Nowersztern 1992: 85]. Его указания к оформлению сцены включают в себя план площади, на которой стоят церковь, синагога и ратуша и куда выходят Синагогальная и Кладбищенская улицы. Перец населяет эту площадь странными героями и предметами: персонажами повседневной еврейской и христианской (в данном случае – католической) польской жизни, людьми, пребывающими на различных стадиях загробного существования, а также горгульями, статуями, жестяным петухом и церковным колоколом; у всего этого есть в спектакле своя важная роль. Еврейские и католические персонажи словно застряли друг против друга в патовой позиции в партии, в которой не может быть победителя[273]. Синагога разговаривает с церковью полным сарказма голосом нарратора: «Ты – будь большой! Будь яркой и сверкающей! Только убери свою тень с моего порога, потому что она вытягивает из меня душу» [Peretz 1971: 233]. Соединяя воедино различные голоса, Перец создает полифонию, свойственную как рыночному пейзажу, так и фрагментации – одному из самых популярных приемов европейского модернизма[274].

В коммерческом пейзаже Переца язык обретает новый смысл: на закате, когда наступает конец базарного дня, девушки поют детскую песенку, и тут из тени бесмедреш (молитвенного дома) на площадь выходит бадхен (тамада на еврейской свадьбе), который ищет потерянное слово: «Кажется, я потерял одно слово» («kh’hob epes a vortfargesen»). Он замечает, что «должно же быть слово для переделывания и перевертывания всего» [Peretz 1971: 242]. Не в силах найти слово, которое бы обладало достаточной силой для того, чтобы вызвать революцию или конец света, и проигнорировав предостережение проходящего мимо священника, бадхен захватывает власть над площадью, просвистев в дудку ночного сторожа. Тем самым он пробуждает от вечного сна души мертвых, заставляя их восстать из могил и присоединиться к нему на площади:

Все, что было мертво, будет жить…

Будем здоровыми и сильными!

Приходите на старый рынок, на старый рынок!

Приходите, я буду командовать!

Alts, vos toyt un blaybt, es lebt…

Gezunt zayn mir un shtark!

Kumt tsum altn mark, tsum altn mark!

Kumt, ikh vel komandirn!

[Peretz 1971: 258].

Чем ближе подходят мертвые к рыночной площади, тем больше обрывков псалмов и молитв всплывает в их памяти. Однако их воспоминания отрывочны, и священные тексты возвращаются к ним в виде фрагментов. Показывая жертв насилия, совершенного по религиозным и национальным причинам, Перец иронически вспоминает христианскую заповедь. Один из персонажей пьесы, Старый Мученик (видимо, жертва погромов 1903–1906 годов), следуя завету Иисуса (Мф. 5: 39), подставляет врагу обе щеки: «Сначала правую, потом левую. Как часы: тик-так, так-так». Времена меняются, но история повторяется. Один мертвец поет «Кол Нидрей»[275], другой отвечает ему ханукальной песнью. В пьесе Переца мученики выглядят комично, и их незавидная участь, включая потерю памяти и смысла существования, является еще одним свидетельством в пользу того, что надо выбирать жизнь, а не мистический духовный мир.

В конце пьесы наступает рассвет, и бадхен сообщает сторожу, что «ночью кто-то умер» («es iz bay nakht geshtorben ver») [Peretz 1971: 316]. Таким образом, все, что произошло на этом странном полуночном рынке, можно интерпретировать как смерть одного человека. По такой логике этим человеком оказывается Носон-пьяница (единственный персонаж, имеющий имя), чьи переживания и являются господствующим нарративом пьесы. Даже будучи живым, Носон находится в состоянии перманентного опьянения, балансируя на грани сознания: смерть мало что меняет как для него, так и для других апатичных героев пьесы[276]. Смерть Носона происходит во время его женитьбы на мертвой невесте. В этот щемящий миг воссоединения они подмечают происшедшие друг с другом перемены: его возраст и холод ее тела, его красное лицо и ее изгрызенную червями щеку. Идут приготовления к свадьбе – к долгожданному союзу двух любящих душ, а бадхен наконец-то должен выступить в своей привычной роли тамады. Действие заканчивается тем, что Носон выскальзывает из рук своей невесты и падает замертво. Как емко сформулирует впоследствии Исаак Башевис Зингер: «Мессия – это смерть. В этом все дело» [Singer 2007: 611].

За этой сценой следует танец мертвых, который является танцем забвения. Спор между хасидами и Философом заканчивается хороводом, в котором мертвые и живые мужчины и женщины кружатся вместе с церковными статуями. Эта сцена напоминает невеселый финал «Сорочинской ярмарки» Гоголя, в котором «все обратилось, волею и