Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева

заметил и Эдвард Дисборо, когда составлял свой дипломатический меморандум о событиях 14 декабря 1825 года. По его мнению, преобладание чужестранцев стало одной из причин возмущения: «Они — дворянство — жаловались на засилье иноземцев: что немецкий интендант назначен министром финансов, что иностранные дела были поручены греку и потомку ливонца, рожденного на борту британского корабля, что послом в Лондоне ливонский барон, в Париже — корсиканский авантюрист, в Берлине — финн, и помимо этого множество более мелких назначений. Англичанин командует на Черном море, немец — на Балтийском, в то время как его брат — морской министр. Итальянец — генерал-губернатором в Риге, вюртембержец — здесь. Витгенштейн и татарин командуют первой и второй армиями»[267].

В последнем ошибка — Алексей Петрович Ермолов, называвший себя Чингизидом по матери, командовал на Кавказе. Можно было вспомнить и грузинского царевича Петра Ивановича Багратиона, «любимца армии», «гения арьергардных боев». И «поляка» Николая Николаевича Раевского, ведь именно так называли всю смоленскую шляхту. Или шведское происхождение «ледовитого Барклая». Но и перечисленных хватало: Егор Францевич Канкрин, Иван Антонович Каподистрия, Карл Васильевич Нессельроде (на самом деле австриец по отцу и еврей по матери), Христофор Андреевич Ливен, Карл Осипович Поццо ди Борго, Давид Максимович Алопеус, Алексей Самуилович Грейг, Филипп Осипович Паулуччи.

Помимо ущемленной национальной гордости, дело шло и о соперничестве за высокие места, которое собственно русская элита, по ее мнению, проигрывала. Речь о том самом коренном дворянстве, дух которого, по Пушкину, «унизила Екатерина». Несмотря ни на какие победы и реформы, оно не прощало государыню-иностранку. Судя по обиженному перечислению, это дворянство тяготело к национальному государству в узком смысле слова, а не к империи, где приходилось иной раз и подвинуться. Екатерина II, а вслед за ней ее внуки — Александр I и в будущем Николай I — заставляли тесниться, включали в элиту другие национальные составляющие. Надо заметить, не всегда удачно, как в случае с польским компонентом. За что получали «тайную недоброжелательность», которая в любой удобный момент могла стать явной, обернуться мятежом.

Теперь вспомним агитационную песню о гибели Павла I:

Но Господь, русский бог

Бедным людям помог

Вскоре.

«Русский бог» — оборот еще языческий, когда божества считались родовыми, позже народными покровителями. В христианскую эпоху оно применялось уже к единому Богу, который помогает русским, потому что они православные. В ходу было присловье: «Силен русский Бог», — означавшее, что России в очередной раз пособили свыше.

В 1828 году Вяземский написал стихотворение «Русский бог», перекликавшееся с агитационной песней и провозглашавшее особое расположение национального Бога к немцам.

Бог бродяжных иноземцев,

К нам зашедших на порог,

Бог в особенности немцев,

Вот он, вот он русский бог.

Революционные авторы, например Николай Платонович Огарев, этим стихотворением гордились, поскольку оно обличало николаевский режим и его цитировал Карл Маркс[268]. Авторы с долей национального сочувствия, старались извинить Вяземского, де устал, намерзся, пока ехал, вот и вырвалось: «Бог грудей и жоп отвислых»; «Бог всего, что есть некстати». Но слово — не воробей. Что написано пером… Гордиться нечем.

А для нашей темы важно, что «русский бог» на глазах становится «немецким». Князь Вяземский тоже высокородный представитель старой знати. Это его место занимали Канкрины и Грейги, а скоро займет «Черт Иванович» Бенкендорф. Это его предков «унизила Екатерина».

«Русский бог» помог «бедным людям», но как? Путем переворота. И снова во главе всего «немцы» — Пален, Беннигсен — даже не Орлов со товарищи. Молодых вольнодумцев окружала какая-то чужая страна. На престоле восседает немец, прикидывающийся русским. Как в другой агитационной песне:

Царь наш, немец русский,

Носит мундир узкий.

Ай да царь, ай да царь,

Православный государь!

Это восприятие императора Александра I заговорщиками крайне важно, поскольку роднит их с теми людьми, которые толковали по салонам, не выходя на улицу. Надежда мятежников на поддержку общества была далеко не беспочвенной. Общество же не готово было к продолжению «немецкого царства». Поэтому какой бы возвышенной и духовной ни была императрица Елизавета, как бы ни любила Россию и православие, этого для тех, кто потенциально мог ее поддержать, уже казалось мало.

Следующий вопрос о поле претендентки. Еще недавно он не вставал. XVIII столетие в России недаром называют «веком женщин». И каждая из них — Екатерина I, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна, Екатерина II — взошла на престол путем гвардейского переворота. Анна еще и разорвала «кандиции» — условия, на которых родовитые аристократы, члены Верховного тайного совета, пригласили ее править. Фактически уничтожила основу для конституции, которая превратила бы империю в аристократическую олигархию.

О слабости женского начала и неспособности его править много писали авторы второй половины XVIII века, например, тот же князь Михаил Михайлович Щербатов, в знакомом Пушкину памфлете «О повреждении нравов в России». Появление женщин на престоле, а незнатных выскочек во власти — символ именно повреждения нравов, падения морали в государстве. Эти два процесса взаимозависимы. Без одного нет другого. Корону надевает женщина, она приводит к власти своих любовников, родня и присные которых разоряют страну, отодвигая и унижая кровное, старинное дворянство. Вопрос о том, что сами коренные роды не прочь пограбить вместо пришлых, остается за скобками. Зато готов вывод: не будет у власти женщин, не будет засилья новичков, «служилой аристокрации», немцев — как ни назови. Ведь и с Анной из Курляндии вслед за Бироном пришли именно немецкие роды.

Если вспомнить «Горе от ума» Грибоедова, то сквозь текст проступят две темы, старательно затемненные школьными трактовками, — неприятие иностранцев: «В России, под великим штрафом / Нам каждого признать велят / Историком и географом!» или: «Воскреснем ли от чужевластья мод…» И желание одернуть женщин, поставить их на место. В разговоре с Молчалиным герой слышит имя важной московской дамы. Судя по описаниям, это графиня Татьяна Борисовна Потемкина, славившаяся щедростью благотворительница, известная тем, что ни в одной просьбе не могла отказать просителю. Именно к ней побежал перед свадьбой Пушкин, когда княгиня Вера Федоровна Вяземская «повредила ногу», и нужно было искать новую посаженую мать.

Чиновные и должностные

Все ей друзья и все родные;

К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам.

………………………………………………………………………….

                …частенько там

Мы покровительство находим, где не метим.

Герой резко обрывает: «Я езжу к женщинам, да только не за этим». Одной фразой московская Сивилла низведена до уровня дамы с бульвара, которую посещают ради интимных услуг. Вот место женщины, а рассуждать «С министрами про вашу