Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер

футуристов был напечатан в «Фигаро», и за пять лет до того, как Маркиш написал «Я прощаюсь с тобой», группа русских футуристов «Гилея» опубликовала свой манифест «Пощечина общественному вкусу», в котором грозилась «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч, и проч, с Парохода Современности» [Марков 1967: 50–51].

Еврейский поэт отделяет себя не только от прошлого, но и от будущего, которое тоже видится ему только в мечтах:

А ты – кто ты, мое будущее,

проросшее седыми волосами?

Я тебе не принадлежу,

ты еще появляешься в моих снах!

Un du ver bist, mayn tsukunft,

farvaksene in groye hor?

Kh’geher nit dir,

du kholemst zikh mir nokh!

[Shmeruk 1964: 375].

He отдавая будущему предпочтения перед настоящим, Маркиш тонко уклоняется от прямого курса русских футуристов, четко изложенного в таких выражениях, как, например, «кто не забудет своей первой любви, не узнает последней» [Марков 1967: 50]. В 1917 году Маркиш использует в своей поэтике не торжественное «мы», а обособленное «я»; его выступающий от первого лица лирический герой не связан ни с оптимистичным будущим, ни с тяжелым прошлым. И даже это гипотетическое будущее, «проросшее седыми волосами», принадлежит только самому поэту. Прошлое, будущее и обладающее особым статусом настоящее – все это является субъективной интерпретацией автора. Вместо того чтобы вместе со своими русскими и итальянскими современниками возвещать об устройстве будущего мира, Маркиш все внимание уделяет наблюдению за одной-единственной точкой во времени – постоянно обновляющимся настоящим:

Я твой, «незначительное сейчас»,

слепой!

И в своей слепоте я богат!

Мы оба умрем в одно мгновение

и мгновенно родимся вновь!..

Kh’bin dayner, «nishtiker atsind»,

blind!

Un blinderhayt kh’bin raykh!

Mir shtаrbn beyde glaykh

un vern glaykh geboyrn!..

[Shmeruk 1964: 375].

Смерть, за которой следует новое рождение, происходит в одной и той же точке на прямой, ведущей из прошлого в будущее, и все, кроме «незначительного сейчас», отбрасывается прочь: это лишь туманные мечты.

Если в своем субъективном восприятии времени автор предстает слепым, то для его восприятия пространства характерно одиночество.

С открытыми глазами, в рваной рубахе,

c раскинутыми в стороны руками, —

я не знаю, есть ли у меня дом,

есть ли у меня чужбина,

начало ли я, конец ли…

Mit oygn ofene, mit a tseshpiliet hemd,

mit hent tseshpreyte, – veys ikh nit, tsi kh’hob a heym,

tsi kh’hob a fremd,

tsi kh’bin an onheyb, tsi a sof…

[Shmeruk 1964: 375].

Судя по всему, в «Я прощаюсь с тобой» Маркиш до некоторой степени следует тем принципам разрушения синтаксиса, о которых говорил Маринетти в своем «Техническом манифесте». Хана Кронфельд находит подтверждение этому в том, как Маркиш по-новому использует прилагательное «fremd»:

В обычной ситуации/remd является прилагательным и субстантивируется только в таких выражениях, как in der fremd (во второй строчке, «на чужбине»). Таким образом, фраза kh’hob a fremd (которую можно приблизительно перевести как «есть ли у меня на чужбине») режет читателю глаз как в отношении грамматики, так и по смыслу; она дает возможность отождествить бродягу с его современным аналогом – революционным поэтом, наполняя новым смыслом такие понятия, как дом и собственность, начало и конец [Kronfeld 1996: 208].

Однако прежде, чем назвать это стихотворение футуристским, давайте еще раз заглянем в манифест Маринетти и прочтем в нем правило № 11: «Полностью и окончательно освободить литературу от собственного “я” автора, то есть от психологии» [Marinetti 2006: ПО]. Знакомый образ одинокого человека с разведенными в стороны руками, одетого в ту самую рваную рубаху и не имеющего представления о начале и конце, остается характерным для еврейских поэтов на заре новой литературной эпохи. Этот образ бестелесного бродяги явно перекликается со строчками из «Песни о себе» Уолта Уитмена: «I too am not a bit tamed, I too am untranslatable» («Я такой же непостижимый и дикий» (пер. К. Чуковского)) [Whitman 2001: 54; Чуковский 1914][252].

Приведенное выше стихотворение является типичным образцом того, что Маркиш называл «stam in velt агауп», что образно можно перевести как «ни рифмы, ни смысла», а дословно это значит «просто выйди в мир»[253]. Маркиш очень любил это выражение, в основе которого лежала важная для авангардистов идея о разделении слова и его значения. Как и провокационное утверждение Тристана Тцара «Дада ничего не означает» (1918), «stam in velt агауп» Маркиша предполагает высказывание или действие, лишенное каких-либо прежних связей [Tzara 2002: 13][254]. Однако, в отличие от дадаистов, Маркиш создал лирического героя-одиночку, и мы можем интерпретировать его «stam in velt агауп» не только как отрицание какого-либо смысла, но и как субъективное поэтическое «я». По словам еврейского поэта Моше (Моисея) Шульштейна, в юности Маркиш стремился создать себе образ поэта-одиночки, чтобы написать то, что в другом стихотворении 1917 года он называл «темновидными песнями» (shvartszeerishe gezangen)[255]. Чтобы у читателя исчезли все сомнения в том, что поэт без дома – это также поэт без прошлого и без будущего, достаточно обратиться ко второй строфе:

Мое тело – это пена,

и оно пахнет ветром,

мое имя – «сейчас»!

Mayn guf iz shoym,

un s’shmekt fun im mit vint;

mayn nomen iz: atsind!

[Shmeruk 1964: 375–376].

Если у «незначительного сейчас» Маркиша нет ни прошлого, ни будущего, то его «stam in velt агауп» лишено и известного, и неизвестного. Мы слышим только деконтекстуализированный голос, расположенный на пересечении двух осей; это своего рода крест, на котором распято тело поэта, и его положение во времени и пространстве определяется декартовой системой координат.

По мнению Давида Бергельсона, сходство между этими пересекающимися линиями и христианским крестом свидетельствует о том, что поэзии Маркиша недостает широты. Бергельсон сравнивал лаконичные образы Маркиша с «голыми линиями», из которых зародилось искусство христианства. «Сейчас, как и в раннем христианстве, наступило то время, когда на первый план вышли голые линии (nakete linyes), и мы с чистой совестью можем также вложить в голые линии Маркиша новое содержание (kon men oykh in Markishes nakete linyes araynlegn a